Рука Сфинкса

У освобожденного хода была жалкая бороденка и жидкие волосы, прилипшие к голове. Его отвели к табурету, и там женщина остригла и обрила его, а потом ему выдали свежую робу. Скромное гостеприимство, но благодарности человека не было предела. Он целовал руки женщин, которые его одевали, и обнимал кузнеца, который едва замедлил свой труд. Сцена была слегка ирреальная, и происходила она под бдительным оком трех вооруженных ходов. Волета была очарована. Она понимала, почему ходы снимают кандалы, но не могла представить, зачем их снова надевать.

Пискля, выскочив из рукава, нырнула в густые и темные волосы девушки. Белке не нравился светящийся мох – или, может быть, пауки вынудили ее затаиться. Так или иначе, летяга старательно шныряла туда-сюда в ее локонах, мешая Волете думать. Девушка подняла руку, нащупала белку и обнаружила, что маленькая шея зверька застряла в петле из кудряшек. Летяга в панике заметалась.

Недолго думая, Волета вытащила из кармана перочинный ножик, открыла его большим пальцем и высвободила любимую питомицу. Пискля метнулась вверх по ее рукаву, и в пальцах Волеты остался клок волос. Она посмотрела на него. Волосы больше не казались ее собственными. Состриженные кудри выглядели почти гротескными. Она ощупала шевелюру и разыскала плешь. Странное ощущение. Но трогать это место было увлекательно, как и лунку на месте потерянного зуба.

Выход найден. Ей нужна маскировка, и у нее есть все необходимое.

Она задумчиво коснулась большим пальцем лезвия складного ножа. Оно казалось достаточно острым.

Ну в самом деле, что еще можно сделать?

Глава десятая

Мужчины или женщины, которые редко теряются, редко открывают для себя что-то новое.

Нравы и тропы Шелковых садов, автор неизвестен

Едва очнувшись, Сенлин начал извиняться.

Он извинился за то, что внезапно рухнул к ногам Эдит. Извинился за свою долговязую фигуру, которую ей пришлось тащить через всю комнату на кровать. Извинился за простуду, которую подхватил, когда они едва не утонули, и в последний раз извинился, когда Эдит сказала, что хватит уже извиняться.

– Ты болен. Читаешь лекцию с улыбкой, а спустя секунду начинаешь бредить и плюхаешься на пол.

– Я не бредил. Это был маленький припадок. Мне уже хорошо, – сказал Сенлин, хотя и не всю правду. Голова все еще кружилась, и подташнивало, но смущение оказалось сильнее. Ему хотелось поскорее забыть об этом происшествии. Он настоял, чтобы Эдит позволила ему встать, но не успел подняться, как увидел ее снова.

Призрак Марии взглянул из угла клетки, где она просматривала испорченную книгу. С ее кожей было что-то не так – не в том смысле, что она оказалась вся на виду, но в смысле внешнего вида. Она была пестрой и размытой и блестела, словно масло. Она испачкана в краске, понял Сенлин. Нет, не испачкана; она сделана из краски. Повсюду на полу виднелись влажные отпечатки ступней, каждый – многоцветный, как палитра. Мария улыбнулась и откинула назад темно-рыжие волосы. Они испачкались об руку, переняв цвет кожи.

– Она здесь, верно? – спросила Эдит.

Ему не нужно было отвечать. Он стоял, вытянувшись по струнке, как у позорного столба.

Эдит хотелось бы ему посочувствовать, но она была слишком подавлена издевательствами Марата и этой парадоксальной тюрьмой, а также неизбежным отказом механической руки. Казалось несправедливым, что к Сенлину именно сейчас вернулся его недуг. Эдит чувствовала себя так, словно из нее выжали все терпение до капли. Нет, одного сенлиновского стоицизма мало; он должен выздороветь!

Но, наблюдая за гримасой, что исказила его лицо, Эдит вспомнила, как он утешал ее, когда они угодили в клетку в Салоне. Он был чужаком, но по какой-то необъяснимой причине не бросил ее. И разве теперь он не так же уязвим – он, который гордился силой своего мозга и теперь страдал из-за причуд этого самого органа?

Эдит перевела дух:

– Как же не вовремя появился твой призрак.

– Момент неудобный, – напряженно признался Сенлин. – Я выторговал несколько часов спокойствия. – Он взмахнул рукой возле уха, словно отгоняя муху, которой там не было, а потом тяжело опустился на тонкий тюфяк. – Видимо, перемирие закончилось.

– Она говорит с тобой?

– Да.

– О чем?

– Какая разница?

– Послушай, если бы ты мог исцелиться, стискивая зубы, тебе бы уже стало лучше. Давай попробуем другой способ.

Сенлин достаточно расслабился, чтобы бросить на нее сердитый взгляд:

– Я все перепробовал! Я ее игнорировал. Умолял. Медитировал каждый день над портретом Марии, надеясь освежить воспоминания о женщине, чей образ этот призрак только искажает.

– Что она говорит?

– Она не способна говорить. Она ничего не говорит, потому что ее нет! – Последняя фраза была адресована не Эдит.

– Все равно расскажи мне.

Сенлин откашлялся и начал возиться с измятыми, грязными манжетами рубашки. Он, казалось, снова превращался в пугливого, чопорного человека, с которым Эдит когда-то познакомилась.