Руки Орлака

Но в конце-то концов, какое Розине было дело до личности мучителей? Главное было – знать, что Стефен – орудие в их руках, что он уже почти готов прекратить любое сопротивление и исполнить их указания, если только не будет спасен в результате чьего-либо немедленного и решительного вмешательства… Было ведь видно, что он с каждым днем все глубже и глубже скатывается в пропасть. Как знать, вдруг обострение ипохондрии лишь ускорит его падение? Он и так уже буквально летел в бездну!.. Нет сомнений, что его преследователи, незаметно для Розины, усилили нажим. Эта записка определенно не была первой! Этим-то и объясняются приступы отчаяния Стефена по возвращении из «Пурпурного концерта»… Пусть так, но отчаяние охватывало его и в другие моменты, когда он даже не выходил из дому!..

Все, что было необъяснимого и даже фантастичного в действиях банды «инфракрасных» – начиная с первого появления Спектрофелеса позади носилок в Монжероне и заканчивая последней его эскападой из фоторамки, – бередило измученную душу Розины. Из головы у нее никак не шел необъяснимый маневр банды в отношении украшений, и теперь она встревоженным взглядом следила за каждой золотистой дорожкой, которую прочерчивали в воздухе перстни Стефена, пока он задавал сложный ритм прелюдии Дебюсси.

Восхитительная музыкальная поэма подходила к концу. За ней должен был последовать антракт. Розина прикинула, что́ лучше – разорвать записку или же доставить адресату, но затем сложила ее и зажала в кулаке.

Когда дирижер подошел и сел рядом, чтобы провести с ней пятнадцать минут перерыва, он даже не почувствовал, как легкая изящная ручка опустила послание в левый карман его жилета.

К ним присоединились музыканты: Лантёй, первая скрипка, Бергас, флейта, Мокалькен, виолончель.

Они уже вставали для возобновления концерта, когда появился поэт Фрюске. То был завсегдатай заведения, даже более меломан, чем стихотворец. Все любили его за добродушие и безупречный вкус. Порой, когда Стефен приглашал к себе коллег, Фрюске, по его настоятельной просьбе, составлял им компанию и читал стихи между сонатой и трио.

Розина и поэт остались сидеть рядом.

«Ученик чародея»[61] блистал тонким и искрометным юмором.

Многие капельмейстеры имеют привычку засовывать указательный палец левой руки в карман жилета, задавая ритм правой рукой. Стефен был из их числа.

Розина увидела этот столь ею ожидаемый жест. Увидела она и внезапную бледность, тоже вполне ожидаемую.

Теперь она знала наверняка. Испытание было тяжелым как для Стефена, так и для нее самой. Она навязала мужу этот отвратительный сюрприз не без боли в сердце. Стефен, к которому за весь вечер не приближался никто подозрительный, должно быть, сейчас с испугом спрашивал себя, как в его карман могла попасть одна из тех деспотичных записок, о неумолимом содержании которой он подспудно догадывался… Но теперь она знала! Знала источник его панических атак с холодным потом и дрожью, причину его тревог! А знать для нее было важнее всего!

Он бился в тисках мрака – один, безмолвно, не взывая о помощи. Почему? Неужели он был виновен в некоем преступлении, в котором нельзя признаться? Он? Полноте! Должно быть, его молчание было вызвано чьей-то угрозой. Заговорить – это, вероятно, означало бы предать огласке какой-то нехороший поступок, свидетелем которого он стал по воле случая. Заговорить – это, судя по всему, значило бы разгневать каких-то жестоких людей. Ослушаться. А ослушаться – это, возможно, значило бы навлечь какую-то невообразимую беду!..

Оркестр умолк, и Фрюске стал тихим голосом декламировать стихи Малларме. Розина все еще слышала музыку – и не слышала поэта. Она потерялась в гудящем тумане.

* * *

Наконец явился Стефен, он уже был в шляпе. Собрав остатки сил, Розина скрыла изнеможение за ослепительной улыбкой. Поэт попрощался с ними. Пожав ему руку, они вышли на воздух.

Проведя бессонную ночь, Розина была вынуждена встать уже на рассвете: в беспокойном сне Стефен отбивался от призраков очередного кошмара. Дважды она видела, как он вскакивал с кровати с открытыми, но все еще не видящими глазами, бродил наугад по комнате и, продолжая досматривать сон, сетовал, умолял. Но тщетно она прислушивалась: речь лунатика больше походила на невнятное бормотание, а его разум, охваченный муками безумия, уже больше не проецировал вовне заполнявшие его фантазмы.

В восемь утра, в одном лишь халате, он направился в комнату рук.

Розина и Режина быстренько переговорили между собой, и вот что из этого последовало.

Розина, одетая, как обычно, для утреннего выхода, громко сказала через дверь комнаты рук:

– Мы обе уходим. Пройдемся по близлежащим магазинам. Если позвонят, сам откроешь?

– Хорошо! – ответил Стефен. – До скорого, малыш!

Режина шумно, топая за обеих, вышла, тогда как Розина замерла там, где и стояла, перед таинственной дверью, – Стефен, должно быть, решил, что остался в квартире один.