Руки женщин моей семьи были не для письма

Отец работал на оптовом рынке и каждый вечер наполнялся тревожным ожиданием: вернется ли он сегодня домой, не обидит ли его кто-то. Если он задерживался, мы начинали волноваться и бросались по очереди звонить ему на мобильный.

Страшнее всего было весной. Тот апрель мое тело запомнило навсегда. 20 апреля, обычный солнечный день, теплый и приятный. Мы томились в школе в ожидании звонка: оставался последний урок, нам хотелось поскорее сбежать на улицу, гулять и есть мармелад из соседнего магазина. В какой-то момент поднялся шум и лицо учительницы скомкалось, как наши контрольные работы, спрятанные от родительских глаз в мусорном ведре: учительница уже собиралась открыть рот, чтобы попросить у класса тишины, но осознала, что звук идет не изнутри, а снаружи. Все, даже учительница, бросились смотреть в окно: сначала мне показалось, что по узкому переулку между школой и торговым центром ползет огромный черный жук с множеством маленьких конечностей, но, вглядевшись внимательнее, я поняла, что это люди. Толпа людей с черными флагами, толпа бритоголовых мужчин в тяжелой обуви выкрикивала слова. Громкоговоритель съедал слоги: мне приходилось подаваться вперед телом, чтобы услышать, что они кричат. Когда я расслышала, меня передернуло от отвращения, в классе чувствовалось напряжение, одноклассники затихли и избегали смотреть мне в глаза. Из громкоговорителя доносилось: Россия для русских.

Раздался звонок, я ждала, когда толпа разойдется. Но люди в черном не уходили, и тогда мы с одноклассниками решили, что пойдем вместе: вряд ли скинхеды увидят меня среди одноклассников. Мы вышли из школы, я, как обычно, еле волочила за собой гигантский рюкзак со всеми книгами и тетрадями, квадратный и ужасно неудобный. Мне хотелось поскорее прийти домой, но ребята предложили зайти в магазин скейтбордов: в нем продавались крутые рюкзаки, куртки, кепки и настоящие скейтборды. Я ничем из этого не интересовалась и решила подождать одноклассников на улице, было жарко, и ребята обещали, что зайдут на пять минут. Я стояла у магазина и ждала их, пока не увидела, как в мою сторону идут пятеро бритоголовых мужчин: один из них держал бейсбольную биту и широко улыбался мне — я сразу поняла, что надо бежать. Кто-то из одноклассников, увидев сквозь витрину, что происходит, выбежал за мной. Я не помню, кто это был, не помню, как долго мы бежали: помню только, как ныли плечи от тяжелого рюкзака, как рюкзак ударялся о поясницу, как сбивалось дыхание, как было страшно. Тогда я впервые кожей чувствовала близость смерти, настоящую животную опасность, тогда я поняла, что быть чужим означает быть ненавидимым, быть сосудом для ярости.

Я видела это и раньше, но никогда не размышляла над тем, как сильно люди нуждаются в сосуде для ярости: другой необходим им, как пустая банка из-под пива, которую можно пнуть во время ходьбы, как старый исписанный лист, который можно разорвать на мелкие кусочки. Иногда в моей памяти всплывают эпизоды чужой ярости, будто короткометражные фильмы: вот мы с сестрой и мамой садимся в трамвай и едем куда-то по делам. Мама еще совсем молодая с длинными черными волосами до груди, в синей блузке с подплечниками и юбке до колена, мы сестрой о чем-то говорим на нашем детском языке: мне шесть, а сестре четыре. Мама просит нас держаться крепче за поручни, и я встречаюсь взглядом со старушкой, сидящей у окна. Мне шесть, но я точно знаю, что в ее глазах злость и отвращение: она открывает рот, и из него вываливаются тушки мертвых зверей, она говорит, что мы понаехали, что из-за нас в этой стране нет работы, что мы тут нарожаем своих (дальше какое-то слово на букву В) и живем припеваючи. Я смотрю на маму, а моя красивая мама молчит: она крепко сжимает мои плечи, и мои плечи опускаются вниз. Она молча ждет нашей остановки, и я вижу, как на ее глазах наворачиваются слезы, но она не выпускает их. Мы выходим, и она говорит: ай бала[26], все вас будут обижать.

Мы идем к маме на работу, она работает медсестрой хирургического отделения, заходим, и кто-то обращается к ней Света. Мама улыбается и крепко сжимает мои плечи, когда я спрашиваю, почему они называют ее чужим именем?