Читаем Руки женщин моей семьи были не для письма полностью

Большие отцовские плечи не защитили меня от боли, они предусмотрели всё, кроме тела: родившись, я обрела тело, и теперь мое существование зависело только от этих мышц, клеток, тканей, кровеносной и центральной нервной системы, от вегетативной нервной системы, от гормонов, от того, что будет происходить с этим телом: будет ли оно падать, какие получит травмы, чем заболеет, какие микробы подхватит, какие вирусы его атакуют. Когда я родилась, мое тело встретили металлические щипцы: из-за них на голове остались две впадины. После того, как мне сбрили волосы, я с удивлением обнаружила четыре старых шрама: кто и что именно делал с моим телом, так и осталось не до конца ясным, но тело, в отличие от памяти, никогда не врет. Тело удивительно точно хранит факты: оно не искажает их, навсегда запоминая, что с ним происходило: то тут, то там обнаруживаются архивные шрамы, царапины, синяки, следы от ожогов, оно не прощает проступков. Единственное, что оно с легкостью готово забыть, — боль.

VI. Руки

Самой важной частью женского тела были руки: они готовили еду, качали детей, стирали, гладили мужские сорочки, шили одежду, подметали, мыли пол, вытирали пыль — женские руки всегда должны были быть заняты делом, только мужским рукам полагалась беззаботность. Пока мужские руки лениво лежали на накрытом столе, женские несли блюда, расставляли тарелки, раскатывали тесто для хангяля[27], накладывали плов, крутили долму, подшивали подолы свадебных платьев. Всякая женщина в нашей семье знала, что руки даны ей не для письма.


Руки матери моей мамы были покрыты множеством морщин, всегда привыкшие к работе, они двигались быстро и легко, кожа на тыльной стороне ладоней напоминала опаленную бумагу. Ее ловкие руки замечали каждую нить, выбившуюся из платья, и тут же прятали ее с изнаночной стороны. Подтягивали вялые пуговицы, готовые отпасть. Если оказывались рядом с деревом, враз собирали целую корзину тутовых ягод и фундука. Ее руки знали, что всякое дело, выполненное ими, Аллах обернет в райский день.


Руки матери моего отца тоже не знали покоя: они готовили еду на четверых детей, убирали дом, ухаживали за садом, перебирали ткани, таскали воду, раскатывали тонкое тесто для кутабов, промывали рис для плова, перебирали изюм, но они никогда ничего не писали. Словами были дела: безукоризненно убранный дом представал перед случайным гостем как редкая рукопись — предметы, каждый на своем месте, напоминали запятые и двоеточия, осторожно притаившиеся в теле предложения.


Руки моей матери тоже всегда работали, наши руки похожи: длинные тонкие пальцы с большими овальными ногтями. Материнские руки практически всегда были в воде, они мыли посуду, мыли окна, мыли пол, они беспрестанно омывали мир вокруг, словно только благодаря этому омовению он мог стать приятнее. Именно мама приучила нас с сестрой к чистоте, но не просто чистоте, а к особой въедливой, почти невротической чистоте. Если она замечала пятно на только что вымытой кружке, следовало перемыть ее, грязную посуду нужно было мыть сразу после еды, пол вычищали так, чтобы каждый угол сверкал, даже выключатели чистили спиртовыми салфетками. Чистота успокаивала маму, давала ей чувство контроля, будто она все-таки способна управлять своей жизнью. Дом был ее единственной вотчиной: банки, бутылки, специи, крупы — это было то немногое, за чем она могла всецело следить сама, а потому даже крючок в ванную она выбирала часами. Ее любимым магазином была, конечно, «Икеа»: мама часами бродила по идеальным скандинавским интерьерам, перебирала посуду, рассматривала крючки, размышляла о домашней утвари — это был ее способ медитации, даже выбор наволочки занимал вечность. Сначала она окидывала взглядом все наволочки, представленные в магазине, затем вспоминала, какое у нас постельное белье, потом размышляла, какой цвет лучше впишется в темно-коричневую спальню, потом долго читала состав и выбирала ткань, конечно же, сверяла размер наволочки с размером подушки, и, наконец, брала ту, которую считала достойной.


Перейти на страницу:

Похожие книги

Образы Италии
Образы Италии

Павел Павлович Муратов (1881 – 1950) – писатель, историк, хранитель отдела изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея, тонкий знаток европейской культуры. Над книгой «Образы Италии» писатель работал много лет, вплоть до 1924 года, когда в Берлине была опубликована окончательная редакция. С тех пор все новые поколения читателей открывают для себя муратовскую Италию: "не театр трагический или сентиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души". Изобразительный ряд в настоящем издании составляют произведения петербургского художника Нади Кузнецовой, работающей на стыке двух техник – фотографии и графики. В нее работах замечательно переданы тот особый свет, «итальянская пыль», которой по сей день напоен воздух страны, которая была для Павла Муратова духовной родиной.

Павел Павлович Муратов

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / История / Историческая проза / Прочее
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное