Рукой до звезд

У него, как и у любого честолюбивого хореографа, была потребность раскрыть танцора, вытащить из него всё, о чем тот мог даже не подозревать в себе. А Кьяра имела наглость сопротивляться, и поэтому…

Джонатан усмехнулся и уткнулся головой в мозаичную стенку душа, чувствуя как струи воды стекают по напрягшейся шее. Кого он обманывает? Всего лишь отговорки. Нет никаких «поэтому». На самом деле проблема в другом.

Раскрыть её полностью, заставить показать душу танца ему хотелось лишь во вторую очередь.

А вот в первую хотелось совсем иного.

Он жаждал провести руками по обнаженной коже, прижаться к хрупкому на вид, но очень сильному телу. Поймать своими губами учащенное от возбуждения дыхание. Увидеть, как закрываются её глаза и запрокидывается голова, услышать стон удовольствия. Ему хотелось погрузиться в неё целиком, вбиваться снова и снова, жестко, сильно, ставя на ней собственное клеймо. Пока она не закричит от наслаждения.

Он только и мог, что думать о её теле, едва прикрытом одеждой, которую он сам же потребовал носить. А когда Кьяра во время медитации на красный цвет начала источать физически ощутимое удовольствие и страсть, мужчине понадобилась вся его воля, чтоб не перекинуть девушку через плечо и не утащить в свой кабинет. Где он мог бы разложить её на столе, раздвинуть точеные ноги. Сделать своей. Пришлось уйти в самый дальний угол, иначе бы не сдержался. И если он думал, что хуже быть не может, то сильно ошибался. Все стало гораздо хуже, когда Джонатан увидел, как её касаются чужие руки. Ему как – будто как-будто скрутили все внутренности, когда Дрейк прижал её желанное – чертов парень хорошо погрузился в сцену – тело к себе. Этот вальс только слепой назвал бы невинным. Его танцевали два человека, которые полностью забыли об окружающем мире и жаждали остаться наедине. И то, что она может утонуть в отношениях с другим мужчиной, пусть даже на один миг, пусть даже понарошку, ударило ему в голову волной бешенства

Он чувствовал себя полным идиотом.

И уже не мог смотреть, как перекатываются её мышцы во время прыжков, как становится влажной от интенсивной нагрузки кожа, как она вращает бедрами, прижимая их к чужим телам. А потом наступило время танго, и она полностью раскрывалась со своими однокурсниками, позволяя владеть собой, прикасаться к себе, по-настоящему желать себя, а как только оказалась в его объятиях, это наваждение закончилось.

Он мог сколько угодно говорить себе, что сорвался из-за отказа в искренности. Это тоже было бы неправдой.

Джонатан покачал головой.

Неправильным был не срыв – он никогда не притворялся мягким или спокойным,  не трясся над своими танцорами, он мог орать, требовать и выгонять за малейшую провинность.

Неправильным было отношение, его злость на то, что девчонка находилась в объятиях других. Что пылала в их руках. У него не было эксклюзивных прав на желание. Не было прав на злость – такое отношение предавало танец, уничтожало саму его суть.

Ведь тот всегда был про прикосновение. Нежное, страстное, болезненное, сильное, прощальное – разное. Даже когда танцор исполнял партию в одиночестве, он прикасался – к себе, к зрителям, к энергии. И если он однажды возненавидит чужие прикосновения или позволит себе на них реагировать, то закончится как хореограф.

Даже когда речь идет о Кьяре.

Если он пойдет на поводу своей страсти, то потеряет её как танцора.  Поэтому он должен подавить в себе всякие желания.

Ему стало спокойнее.

Джонатан вздохнул, вытерся, вышел из душа и посмотрел на часы. Было все еще раннее утро. Самое время заняться бумагами, потом отправиться в Академию. А там… Пожалуй, хоть он и не привык этого делать, ему надо извиниться.

Кьяра

Я медленно шла по улице, время от времени прикладываясь к стаканчику с любимым карамельный маккиато из Старбакса. Все обязательные занятия на этой неделе уже пройдены; а значит, можно было появиться в академии в полдень.  Потому я никуда не торопилась.

Но и дома не сиделось.

В голове было пусто и гулко. Вряд ли из-за того, что меня снова мучила бессонница – я могла не спать без особого вреда для себя по несколько суток. Просто после эмоционального шторма наступило затишье; и не могу сказать, что оно мне нравилось. Уж слишком близко я была от того, чтобы спрятаться за стеной безразличия. А я не любила прятаться.

Джонатану не стоило на меня орать, но во многом он был прав. Нельзя выбирать, перед кем раскрываться,  а перед кем – нет.

И пусть у меня и были причины, чтобы поступать именно так: я боялась, что страсть помешает мне танцевать и…

Похолодела и резко остановилась, невзирая на недовольные окрики прохожих, вынужденных поменять траекторию движения; я осознала, в чем именно только что призналась самой себе. Отпрянула от раздраженной толпы и уселась на ступеньках какого-то магазина.

Раз слишком сильное чувство стало для меня помехой и я уже не могла танцевать так, как умела, что потом, в нужный момент, не помешает мне другое, не менее сильное чувство – паника, например?