Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых

Прямоезжие туннели были перекрыты Хаосом. На окольном эскалаторишке «Неохотный ряд» – «Квасно-гравдейская» в головке колонны звонко, как ахиллесово сухожилие, лопнула подпруга, и наш отрядик начал по очереди – раз, два, три – нырять носом в кучу-малу, послушно, как кегли. Мелькнул её ободряющий взглядик через ныряющее плечико, брыкнули детские подошвочки «Симод», взмахнул защитный рукавчик куртки с рукавами белки-летяги, через закипающий прибой баулов выстрелила лелеемая моей любимой полутораметровая стопка вбитых друг в друга голубых пластмассовых вёдер. Я успел шагнуть влево, мгновенно оставив безнадёжную попытку шёлохнуть каменную недвижность волнореза – квадратного абалаковского рюкзака (крепежно-мотально-долбёжный станок, вынесенный с Горьковского автомобильного завода). Перемахивая, я успел шестым чувством выловить в толще боготворимый шиворот и проволочь мой идеал до безопасной зоны. Пока она нашаривала головой выходное отверстие в своем пальтишке, я, будто на сорвавшуюся с крючка рыбу, упал животом на выключатель. Сумки и хозяева начали освобождаться друг от друга.

О, гомеопатическая доза успеха! Меж чёрных заплаканных голов, почти неотличимых друг от друга Маркса-Ленина, я суетился больше всех, помогая нашим боевым подругам (их мужчины где-то держались за трудовую честь) оттаскивать черно-полосатые тюки к вагону с брезжившей сквозь перронный полусвет надписью «Варшава». Неужто она и впрямь существует?.. Снуя с сумками и тележками, я опутывал нас защитным коконом единства. Одна тётка всю дорогу мне потом благодарно улыбалась, а я её каждый раз не узнавал. Другая девка, фыркнув, выдернула у меня перекосивший её баул «капучино», и её я уже никогда не мог забыть. Рыночницы-опростительницы с ленинской бескомпромиссностью не желали допускать в мир купли-продажи никакого пролетарского лицемерия.

У вагона непроницаемый привратник в маршальской форме, долларовая подмазка, обратившая перегруз в недогруз, на тюках среди тюков при блиндажном огоньке зажигалки разливаем из фляжек спиртягу – скудеющую кровь Химграда. Как не дербалызнуть парню-ухарю, трое девок – один я! Одна, Зина, работает на передачи сыну-герою, другая, Юля, кормит мужа-кандидата, – и все млеют от моих прибауток гармониста и похабника. Мимо – как хорошо, что во тьме, – скользят дивные имена: Дорохово, Гжатск, Вязьма…

Владельцы тайных складов водки и сигарет (бешеная рентабельность запретных плодов) с утра усиленно сеяли панику: надо всем заранее скинуться по десять баксов (моя зарплата за…), – но здесь именно бедные оказались против социализма.

Когда пограничник от паспорта прицельно вскинул глаза, всё так и оборвалось: уже знают, какой я химградский рабочий… Долго было не привыкнуть, что так сличают фото.

– А, химградская мафия, боксёры! – Когда-то какой-то легендарный химградец подрался вовсе не с этим таможенником, но закон кровной мести не знает ни личной вины, ни срока давности. Однако в партийно-красивом лице, в начальственных раскатах слышится благодушие. Все счастливы, что можно улыбаться. Я никогда не видел мундиров такой красы – аквамарин со сталью.

– Раскрыть сумки! – гремит генералиссимус, и в потолок ударяет гейзер подштанников, шампуней, мясорубок, бритвенных лезвий, ночных сорочек, клопоморов (ах, как мы с ними фраернулись – эти дикари не держат клопов!). Вот-вот сейчас из простынь просыплется град наручных часов, которыми, словно квашеную капусту укропом, мы проложили всё наше шмотьё.

В последний раз со мною так обращались, когда били морду на танцплощадке при «Культмеханобре».

– Эт-то что?! – в Зинином рюкзаке открылась кладка жёлтых верблюдов «Кэмел». – В камеру! Хранения. – В мёртвой Зининой руке декларация трепещет, будто под вентилятором. Вместе с рюкзаком Зина выставлена в коридор. Когда командующий скрывается в следующем купе, сорокалетняя мать распавшегося семейства падает на четвереньки и начинает метать нам сигаретные блоки; мы лихорадочно распихиваем их под матрацы.

– Отойти от двери! – команда гремит всё дальше и дальше, и Зина с голубыми трясущимися губами каждый раз вспрыгивает навытяжку. Вагонный гофмаршал наблюдает из проводницкого купе с брезгливой отрешённостью аристократа. Из развинченного люка над его дверью вывалилась жёлто-алая лакированная груда сигаретных кирпичей, к которым он не имеет ну ровно никакого отношения.

От всевластия мирового скотства можно спастись одним – перехватить у него инициативу: ударившему в левую щеку подставь правую, подличая, не прячься под шулерской благородной мамой. Но разве сумеет правдиво солгать плебей, который знает, что лжёт!

– Какой хороший мужик! – вскипел благодарный гомон, когда благородный мундир увёл разоблаченных контрабандистов в неведомые камеры хранения: никого не ссадил, ни бакса не взял…

Тогда считать мы стали раны: всё кругом завалено утаенными сигаретами и бутылками, всюду на радостях чокаются.