Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых

Они посыпались с неба – фашистский десант. Свирепый лай команд сам собой – послевоенное детство – складывается в сакральные «Хальт!», «Цурюк!» и «Хенде хох!». Владелец мясорубок, обратившийся в карлика, полуприсевшего в лыжном шагу (ботинки вытянулись, словно детские лыжи), бледно лепечет: почему я?., мы ж тут все… «Торбу!!!» – оглушает весь в невиданных эмблемах (иностранец!) страшный усач – второе пришествие маршала Пилсудского, – клацают затворы, ощериваются наручники; «Может, там и есть что, я ж не продавал, я для себя… – и, в предсмертной заячьей отчаянности: Я же знаю, кто вас навёл!..» Из сумки зловеще, как фиксы бандита, поблескивают латунные колпачки водочных бутылок. Иностранцы в униформе уволакивают обреченного стремительно, как конница Чингисхана. «За товаром приглядите!..» – и сельва сомкнулась.

«Вот видишь, нас же не тронули», – с бесконечной нежностью и состраданием повторяет моя защитница, и я действительно вижу под лицом, ликом, ряшкой мира смертный оскал его скелета – Простоты. «Случилось» и «может случиться» почти одинаково открывают мне мою беззащитность перед Бессмыслицей. (И имперская мыслишка: с американцами бы так не посмели…)

Упоённый отрешенностью старичок свищет над нами исполинской розгой удилища, накидывая по злотому за каждую золотую рыбку. Моя сошедшая с небес покровительница с необыкновенным изяществом припадает на колено, подавая панам то рамку («От графа Потоцкого», – рекомендую я мёртвыми губами), то шампунь, то ночную «кошулю», которую пани без церемоний прикладывают прямо к пальто. («Цикаво», «лепше», галантно вворачивает небожительница.) Я бы всё разом спихнул за любую соломинку, протянутую из прежнего мира, где власть силы и ясность мозгов запудрены церемониями законов и приличий, но моя бесстрашная повелительница не сдаётся. «Не бардзо добже, пани», – и вновь перезажигает на калькуляторе собственную цену. И наш распластанный красный флаг пустеет, пустеет…

Её ювелирные ручки тоже гусино-красные от холода, она, не замечая, беспрерывно шмыгает безупречным носиком.

Сиротливые костерчики свёрлышек под зевлами мясорубок обходим взглядом, будто несжатую полосу. Я понял: собственность – золотое ядро, прикованное к ноге утопающего. Безнадежнее всего я ненавидел неотвязную стопку голубых вёдер. Внезапно какая-то добрая волшебница возжелала сразу тши. Но подлые вёдра склеились. Обхватив их всеми четырьмя лапами, я рычал, как медведь, пытающийся свернуть шею растревоженному улью, но полированная пластмасса скользила в джинсовых объятиях. Со сдавленным стоном я вонзил нож в слипшуюся щель. Волшебница попятилась и растаяла в наползающих из-под прилавков сумерках.

– Что ж вы забздели за соседа заступиться? – дружески укорил нас бодро притрусивший владелец режущих средств для железа и мяса.

– Лишний шум тут ни к чему, – сдержанно ответила богиня.

Всё хоккей – его заставили только вылить семь бутылок водки, пять коньячков и взыскали пару-другую триллионов, – разве не хоккей?

Щепотка света, чёткое расписание под неразбитым стеклом, сияющий трамвай, секунда в секунду вынырнувший из небытия – шаткие досочки человеческого порядка над бездонным Хаосом.

Это я сейчас так вижу. А тогда я был пришиблен и проморожен до почти безупречной простоты. Действовали лишь самые грубые суставы – наши поредевшие тюки я вволок охапкой, – всё равно никаких иностранцев нет на свете, всё везде просто «здесь». Моя фиолетовая, пошмыгивающая носиком богиня умело перетасовывает и прикручивает сумки к тележке – так придётся платить только за одно место.

Предначертанные свыше трамвайные зигзаги, чёрные квадраты зданий, вперивших мимо нас квадраты горящие, квадраты потухшие, квадраты, затянутые разноцветными бельмами, – миры, мирки, мирочки, чем тесней, тем уютней. Мелькнул за шкирку вытянутый к пустым небесам чёрный треугольник костела, едва заметно подсвеченный белизной аккуратного просторчика европейского кладбища. Внезапно под нами и над нами загремел двуслойный мост над струистой чёрной бездной. Ой ты, Висла голубая, простукало во мне хрустальным пальцем – и что-то откликнулось: мать за пианино, недостижимая чужестранная речка… «Старе-Място!» – не забыла и о моей душе окоченевшая маленькая няня, и я увидел плавящееся в Висле… «Сказка! Сон!» – вырывается из души само собой, ибо уж ей-то известно, что любая явь – это просто «здесь».

Праздничные тротуары (иллюминация Елисейских полей), промытые океанариумы, в которых прохаживаются, присаживаются, закусывают, болтают нарядные и – вечная иллюзия отверженца – счастливые люди. Обдаёт чистотой и тишиной полумрак маленьких кафе, где на безупречной слоновой кости каждого столика (благородный хомут усть-нарвского сортира) даже не колеблется огонёк свечи, – геологические пласты вежливости и чистоплотности, чтобы только забыть: ничтожный прокол – и весь этот убаюкивающий морок свистнет наружу, в безбрежную пустоту ледяной правды.

Челночные будни