Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых

Это хорошо, что улетаем, а главное – прилетаем в затрапезное Шереметьево-1, а не в космополитически-лощёное Шереметьево-2: там более хищная, избалованная обширной международностью таможня. Тамошняя таможня, тамошняя таможня… Заграница с поразительной быстротой превратилась из экзотики в обыденность – сколько обольстительных тайн хранил для нас железный занавес! Отрадно думать, что товары с Востока по-прежнему везут на верблюдах – хотя «верблюд» здесь, пожалуй, я один: прочая челночная братия предпочитает всё таскать на себе и в таможне рисковать пускай и вдвое, но зато с удвоенным (а может, и утроенным) выигрышем.

Моя челночная бывалость, убавив тревоги, освободила место для мизантропии: я уже не без неприязни поглядываю на своих случайных спутников – в их лицах мне видится пугающее сочетание простоты и целеустремлённости. Простота без простодушия нам, романтикам, особенно претит в неземных существах – в женщинах: жвачная женщина нам несравненно противнее, чем мужик, мирно оплывающий с неизменной банкой пива в руке. Изобретатель чуингама, несомненно, куда больший преступник, нежели разрушитель храма Христа Спасителя, и однако же непреклонно выдвинутая челюсть на женском личике все-таки ещё отвратительнее простой жвачности: если по застарелой (устарелой) привычке кинешься втаскивать её раздувшийся баул в автобус, она только фыркнет раздражённо: истинные (истовые) рыночники, они не хотят, чтобы в мире существовало что-то ещё, кроме купли-продажи, как их ненавистники коммунисты не желали, чтобы в мире оставалось что-нибудь ещё, кроме чистой классовой ненависти, – какое-нибудь маскирующее «буржуазное лицемерие». Ух, эта страшная борьба двух простот!..

Я уже знаю, что долгий пронзительный взгляд пограничника не обличает, а только сличает тебя с паспортом.

Идти по снегу в кроссовках как-то вроде бы не очень, но в Стамбуле авось придётся в самый раз. Нынче для меня что «Ил», что «боинг» – тем более с загадочной славянизированной надписью «Новосибирск» на борту. Вспоминается только, как после сбитого южнокорейского «боинга» в наших газетах замелькали крошечные заметочки: там у «боинга» при посадке отвалилось колесо, сям при взлёте обломилось крыло – давали, видно, понять, что южные корейцы и так и этак были обречены.

В блаженную пору стиляг – первых цветочков плюрализма, как всегда, брючно-причёсочных (хотелось бы надеяться, что самые крупные и горькие ягодки уже позади), – среди прочей джазухи гулял по танцплощадкам страшно стильный буги: «Э, Стамбул, в Константинополе, э, Стамбул, в Константинополе…» И вот «Э, Стамбул» превратился в «Истанбул»: внизу мерцает электрическое море, в котором медленно текут электрические реки, а вдоль них, в точности повторяя их извивы, движется встречное течение красных светлячков – стоп-сигналов. Аэропорт Кемаля Ататюрка похож на ангар, оплетённый гигантскими трубами. Мясистый профиль великого Кемаля будет сопровождать нас всюду, а в бывшем султанском дворце, где турецкий Пётр скончал свои дни, доведётся даже увидеть – в этой небогатой живописью исламской стране – залитые светом картины прямо с ВСХВ: вождь посещает… чуть не написалось – колхоз: открытые счастливые лица чего-то там «робов» – мудрые старцы, чистые юноши и девушки…

Витрины сверкают, как, примерно, и у нас теперь. В ванной на полу махровое полотенце с вытканными босыми ступнями. Спелые пальцы растопырены, как отростки на картошке. В унитазе из-под бачка свисает свиной хвостик – шланг не то для смыва, не то для ещё более интимной гигиены. Пол мраморный, хотя близость Мраморного моря не сразу и заметишь в уличных просветах (дымка почти не рассеивается – стамбульский декабрь похож на наш сентябрь). Да и дно Мраморного моря пестреет не мрамором, а, как и у нас, кирпичным крошевом. Кстати, именно во время нашего пребывания концентрация углекислого газа в Стамбуле достигла критической точки – а мы и не заметили! Гостиница третьеразрядная, то есть номер – как наш хороший одноместный, только мебель целая и телевизор работает. Деликатная мышка, изредка снующая по ковру, тоже точь-в-точь наша, только в крошечной фесочке. Зато типично нашенского шестиместного номера с раскладушками ни в одном караван-сарае встретить не удалось – так же, как вонючей еды: даже в какой-нибудь закопченной сирийской харчевне с грубыми столами и ржавой солью мясо имеет вкус мяса, сыр – сыра, а хлеб – хлеба. Я долго пытался понять, почему нигде, кроме как у нас, не кормят дерьмом, – и не нашёл никакого иного объяснения, кроме того, что в других местах дерьмо считается несъедобным.