Рукотворное море

Олеша с его ветвистой, разнообразной, многочленистой фразой, с его склонностью к острословию и парадоксу, его широкая ассоциативность.

И при всем этом что-то легковесное, эффектное, но неглубокое, блеск, фигуряние, не так ли? Попробуй сравнить с Гейне, например.

Желание постичь великую тайну мира, правда еще мальчиком, гимназистом, настигло его в цирке.

В памяти с его детства много необыкновенности, можно сказать, театральности, которая потом появилась и в его сочинениях, — описание фейерверка, воздушного шарика, волшебного фонаря с туманными картинками, обезьянки в штанах, акробатов, ярмарки, отставного борца, Наполеона, футбола.

Конечно, он склонялся к пышности, к метафоризму, к велеречивости — к Ж. Жироду. А какая великолепная точность изображения.

Очень хвалит Хемингуэя, может быть чрезмерно, и при этом не понимает, что одна из основ его манеры — инвентарность житейской суеты. Дальше он, однако, признает правомочность ненужных описаний, признает, что они интересны.

И еще дальше он приходит к выводу о влиянии русской литературы на Хемингуэя — и это уже кажется тебе совершенно верным.

Начисто отрицает Б. Шоу за его якобы фокусничанье, кривлянье.

Впрочем, как мы знаем, Л. Н. Толстой не признавал Шекспира! Мопассана!

Пристрастные оценки Бунина.

Конечно, он понимал толк в прекрасном, он обладал высоким вкусом, он был художником. Как он кратко и прекрасно написал о Данте. И при всем том ничто человеческое не было ему чуждо.

Я помню, я встретил его где-то на Арбате или на Смоленской, он был выпивши, и мы пошли ко мне, у меня была выпивка.

Он подписал мне книгу.

Как ни относиться к «Ни дня без строчки» (она вышла в 1965 г.) и к автору книги — эта вещь полна очень проникновенных наблюдений, изложенных очень точным и сильным языком, несколько благодушным, в свойственном ему духе, если вспомнить из «Зависти»: «Она прошумела около меня, как ветка, полная цветов и листьев». Но книга эта экспериментальна, читателя она может заинтересовать, но не увлечь.

Парадность, поверхностность мысли о том, кто ближе — пещерные люди или средневековье, — описание одежды.

Он хотел быть сильным, ловким, его заветная мечта — сделать сальто-мортале. Он хотел бы, но никогда не запускал змея, не умел ездить верхом.

Это ему не удавалось, но все мужественное, мужское, воинское его всегда интересовало — мина Уайтхеда, броненосец «Потемкин». Из картона он вырезал рыцарские доспехи. Получал в подарок модель десятиударной винтовки. Его поразило, что в гимназии преподаватель гимнастики предложил им прыгать.

Маяковский не очень уважительно относился к Олеше, а тот тем не менее через всю свою жизнь пронес любовь к нему.

Алексей Толстой писал, что, изучая исторические архивы, понял, как строить художественную фразу, определяемую жестом рассказчика, внутренним и внешним. Задумывались ли критики о том, как Диккенс возвышал свой реализм, изображая человеческую доброту и человеческие добродетели? Он как бы подчеркивал эти качества, выписывая их на фоне пороков и злодейств. Обращали вы внимание на то, что в «Ученике дьявола» герой идет на смерть, спасая пастора совсем не потому, что он влюблен в его жену и оберегает ее от несчастья или попросту хочет спасти пастора? Так сделал бы любой автор, склонный к примитиву. У Бернарда Шоу это сделано иначе. Его герой по-другому не мог поступить в силу своего благородства, — высокое человеческое свойство лежало в основе его образа. Таким образом, поступок Дика, по существу, остался незамотивированный, и в этом, как ни странно, его высшая мотивировка. (Впрочем, «на всякий случай» пастор дан в пьесе таким, что за него можно пойти на смерть.)

Лицо, ведущее повествование в романах Достоевского, не есть объективный или данный «всерьез» повествователь. Он ни в какой мере не является носителем авторской идеи, сколком с автора. Он чаще всего тип характерный, даже комический, очень индивидуализированный, и благодаря этому читатель его принимает как действующее лицо, и он ему не скучен. Представим себе, что повествование вел бы «серьезный» представитель автора. Скука была бы смертная. Ну, один романтик — ничего, а многие?

Чувство, что это уже было, — мол, что был этот пригород, — встречается часто. Например, «Тьма» Л. Андреева и «Река играет» Короленко. «Все это было когда-то, но только не помню когда…»