Руководство джентльмена по пороку и добродетели

Они возвращаются на закате, и мы впятером ужинаем на палубе. Перси спит в каюте. Он все еще слаб и не может долго стоять. Далеко ли мы с ним завтра уйдем? Может, стоит все-таки задержаться в Марселе, найти Локвуда и думать забыть о нашем приключении.

К нам на ужин заходят гости с других барж, и мы все вместе сидим у чугунной печи на носу. Свет фонарей блестит на воде мелкими сверкающими камешками, в волнах пляшут блики цвета нарциссов. После ужина все разбредаются. Фелисити уходит побыть с Перси, а я так и сижу, будто валун посреди бурного порога: все вокруг говорят на незнакомом мне языке и живут чуждой мне жизнью.

Через какое-то время рядом садится Эрнеста. При каждом движении у нее хрустят суставы.

– Хочешь, скажу, что тебя ждет?

Я толком не понимаю, о чем речь, но она вынимает из бархатного мешочка на бедре колоду карт Таро. Мне хочется смеяться.

– Не обижайтесь, – отвечаю я, – но для меня все эти гадания, на Таро или на чаинках, – бред сивой кобылы.

Эрнеста тасует карты: они шелестят, как ветер в высокой траве.

– Это не ответ, – и протягивает мне колоду. Я не могу отказать: подумать только, она приехала из самой Испании, чтобы протянуть мне карты. И я беру их, хотя ни во что такое не верю. – Тасуй. – Я тасую, куда менее изящно, чем она, и возвращаю ей колоду. Эрнеста раскладывает карты веером на полу. – Выбирай первую.

Я вытягиваю два пальца и принимаюсь шагать ими меж карт, будто путник по дороге. К моему изумлению, в пальцах появляется теплый зуд, и я, сам не зная почему, касаюсь первой карты.

– Всего пять карт, – говорит Эрнеста, и я выбираю остальные. Она вытаскивает их в отдельный ряд. – Первая карта – это ты сам, – объясняет она, открывая карту. – Король Кубков. Эмоциональная устойчивость, стабильность, щедрость. – Звучит неплохо… но она продолжает: – Однако ты вытянул ее вверх ногами, а значит, все наоборот. Ты импульсивный и ветреный, живешь по зову сердца. Сам не знаешь, чего хочешь в любви и в дружбе. Не властвуешь над собой и не знаешь меры.

Это мне уже меньше нравится.

Эрнеста переворачивает вторую карту. По счастью, ее-то я вытянул нужной стороной, снова поманить меня и разочаровать у нее не выйдет.

– Четверка кубков. Недовольство жизнью. – Перевернув третью карту, Эрнеста цокает языком: – Сколько у тебя кубков…

– И что это значит? – спрашиваю я с непонятной тревогой.

– Кубки – масть любви и страсти. Масть сердца. Вот, например, восьмерка кубков обозначает способность отпускать прошлое. То, что давит и мешает дышать, но мы уже привыкли к этой тяжести и не хотим ее отпускать.

Эрнеста переворачивает новую карту. Мерцающий свет фонаря отражается от изображения черепа. Карта лежит вверх ногами.

– Смерть. Перевернутая, – сообщает Эрнеста.

Я, конечно, ни во что такое не верю, но сам не заметил, как увлекся, а заглянуть в пустые глазницы черепа – это, скажу я вам, жутко.

– Это значит?..

– Ты не умрешь, – отвечает Эрнеста, будто прочитав мои мысли. Хотя, наверно, при виде этой карты все что-то такое спрашивают. – Перевернутая смерть – это превращение. Новая жизнь или новый взгляд на прежнюю.

Она не глядя достает мою последнюю карту и кладет ее на Короля Кубков. Это Король Жезлов. Кажется, два короля переглядываются, хотя их глаза и обращены внутрь черепа.

Про второго короля она ничего не говорит и долго молча изучает две эти карты, морща и без того морщинистый лоб.

– На востоке, – наконец произносит она, не поднимая глаз, – есть традиция под названием кинцукурой. Это искусство реставрации разбитой керамики с помощью лака с примесью толченого золота, серебра и других металлов. Оно показывает, что сломанное можно починить, и будет еще лучше прежнего.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спрашиваю я.

Эрнеста наконец смотрит мне в глаза. Ее радужки в лунном свете кажутся обсидиановыми.

– Просто знай, – отвечает она, – что выживание когда-нибудь закончится и начнется жизнь.

Не знаю, что на это ответить. Горло вдруг перехватывает, и я только киваю.

Эрнеста собирает карты и уходит, оставляя меня переваривать мой расклад, запивая мысли о нем каким-то едким спиртом, который дал мне Паскаль; на вкус полная мерзость, должно быть, это какое-то лекарство. Я откидываю голову на перила и смотрю на звезды. С берега реки прилетает светлячок и опускается мне на колено, мерцая золотом, будто он упавшая звезда.

Рядом кто-то садится, смотрю – Перси. Он прижимается ко мне плечом, его кожа блестит в свете фонарей. Он подтягивает колени к груди, все еще немного деревянным движением: видимо, тело до сих пор ломит, – прячет в колени подбородок и смотрит на меня. На его щеках паутинки теней от длинных ресниц.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я, чтобы снова не повисло неуютное молчание – и чтобы не сказать что-нибудь гораздо, гораздо глупее.

Перси рассеянно трогает ладонью сгиб локтя, откуда ему пускали кровь.

– Уже лучше.

– Хорошо. Рад… слышать. – Моя собственная ладонь ныряет в карман и сжимает шкатулку алхимика. Под пальцами крутятся диски. – Не хочу с тобой ругаться.

Перси смотрит на меня.

– Я тоже не хочу, чтобы ты со мной ругался.