Рулетка еврейского квартала

Сам мистер Хатчесон не стал ее утешать, видимо полагая себя малым знатоком способов женского успокоения, а препоручил заботам Аиды, все это время промолчавшей в панцире ледяной отрешенности. И только когда мистер Хатчесон ушел совсем, Аида заговорила, и звуки, которые резко, словно стрижи в полете из гнезда, срывались с ее губ, полны были то ли ужасного отвращения, то ли отвратительного ужаса:

– Я так полагаю, миссис Рамирес, я вам более ни на что не нужна? Отлично. Тогда прощайте совсем.

И Аида вышла прочь, бежала, как из чумного дома. Но Инга ни одной попытки не сделала и жеста даже, чтобы ее удержать. Безнадежно это, да и зачем теперь?

Лос-Анджелес. Силверлейк. Август 1995 г.

Дело ее подходило к концу. Без страха и угрызений совести оставалось завершить его последний, аккордный этап. Инга теперь и удивлялась, как же просто ей далось и такое решение, и само исполнение задуманной ею аферы. Ни разу еще за обе свои жизни, впрочем, ей не было так легко. Что же, негодяю негодяево. А чувствовать себя совсем мерзавкой оказалось даже хорошо. Значит, она отныне негодяйка. И все от нее отвернулись. Все, то есть, честные люди. А иначе, одна Аида. А другие просто не знают, и их, стало быть, можно обманывать и дальше. Словно она чугунные вериги сбросила с тела, так отпали от нее обветшавшие порядочные принципы и правила о том, что делать должно и похвально, и о том, что нельзя сметь никому. Это ощущение, подобное полному освобождению от оков, кажется, и ожидалось ею именно все последние годы, и может, в полном падении и заключалась тайна ее счастья и свободы. Инга и уверена сейчас была в этом.

В доме на Вейверли Драйв она бы все равно не осталась. И смерть Родриго ничего тут не смогла бы поменять. Дом ей не нравился своей вычурностью и яркостью цветов и был как бы весь с чужого плеча, а донашивать за кем-то вещь, пусть и в безупречном состоянии, она никак не желала. Сначала у нее появились надежды, что дом выкупит у нее Фелиппе в память об отце. Но старший и с сего момента полноправный сеньор Рамирес даже слушать о том не пожелал, хотя мог сделать выгодное для себя приобретение. Он и без того крайне угнетен был наследством в виде «Экспакс Лимитед», и эту компанию по воле отца он не мог продать, ни единой акции, а только управлять в качестве душеприказчика и передать далее детям после своей смерти. А уж внуки пусть поступают как хотят. Может, у них голова окажется на своем месте.

И, конечно, одна часть гостиной очень неприятна была Инге по воспоминаниям. Нет, покойники ей не мерещились, и привидения, хрипящие от удушья, не являлись тоже. Но, как говорится, осадок-то остался. Зачем при нынешней обретенной свободе от формальных норм совести ей снова возвращаться поневоле к тому, от чего мудрее сбежать прочь?

Иной человек удивился бы и почел за неправду от начала до конца все последние обстоятельства ее жизни. Как и подруга Аида, усомнился бы, зачем при доме и деньгах, преуспевающем муже бежать прочь, неведомо куда, а то и опускаться до преступления. Ведь все же есть. Настолько все, что любая, ну пусть не любая девушка или дама на ее месте почли бы за счастье и успех такое положение вещей. А для кого сеньор Рамирес был бы и настоящим журавлем в небе. Но Инга и сама некогда мечтала только что о богатстве, особенно в эпоху «синих кур». А вот же скоро, особенно когда мечта ее осуществилась, она прочувствовала и убедилась – одних денег и ценностей ей для счастья не хватит. Мертвые эти предметы без цели и будущего никакой радости ей не давали. А муж, уже второй нелюбимый и нежеланный, совсем отравлял существование. Она хотела иного. Еще не очень знала, чего именно хочется, но зато ей открылось и то, чего она не хочет совсем. Инга ни о чем не жалела теперь, и это только лишний раз убеждало ее, что все поступки совершены ею в согласии с сокрытыми внутри нее стремлениями, в итоге которых виделось непременное счастье.