Рулетка еврейского квартала

С приездом же Сони «страдальцу» пришлось потесниться. Его тщательно лелеемая роль жертвы вдруг оказалась спорной. Житье-бытье Кадика рядом с Сониным получалось вовсе не таким уж горьким, место на родимой плахе пришлось уступить. Иной бы радовался переносу главной массы бабкиной тирании на другое лицо. Но не Кадик. Издавна привыкший мысленно к тому, что ему хуже всех, он растерялся и не сразу приспособился. Но вскоре нашел нужную линию поведения. Почти макиавеллевскую. Если не выходит более существовать жертвой, значит, наилучшее – это примкнуть к палачу. И Кадик принялся исподтишка, а когда и прилюдно шпынять Соню. Бабка с удовольствием зачислила сыночка в ряды союзников, и дополнительные привилегии теперь шли Кадику в зачет за помощь в «воспитании» внучки.

А ссора разгорелась из-за книги. Нет, не дедушкиных раритетных изданий и собраний сочинений, а из-за самой обыкновенной книжки, ценой в полтора рубля. Детективных рассказов Честертона в дешевом, картонном переплете, приобретенных по случаю. Соседская девочка-десятиклассница Света, во время совместной поездки в лифте, случайно увидела ту книжку в руках у Сони и попросила почитать. Света была милой, в меру раскрепощенной московской школьницей, часто гуляла вокруг двора с собакой и с Соней всегда здоровалась. Соня книжку дала. Она, конечно, всегда помнила и знала о запрете на разбазаривание домашнего имущества посторонним людям, но ведь всему есть разумный предел. К тому же, речь шла не о подарке, а только об отдаче во временное пользование с возвратом копеечного предмета, тем более соседке. Да и куплен был тот Честертон на Сонины личные деньги – повышенную стипендию отличницы второго курса пединститута, в категории карманных денег. Соня никому об отданной книжке не сказала, да и никто из домашних не заметил. А вот сегодня, тридцать первого декабря, соседская Света с утра пораньше книжку вернула, не желая, видимо, входить в Новый год с долгами. Только дверь ей открыл дядя Кадик, и Света, не осведомленная о нюансах семейных взаимоотношений Гингольдов, сунула Кадику с благодарностью Честертона, передала привет и поздравления Соне и мирно ушла.

Бабушка в это время следила на кухне зорким глазом за Тамарой, готовившей такое ответственное блюдо, как шашлык из осетрины, дедушка Годя с утра успокаивал нервы перед приходом гостей в кабинете, созерцая искусные гравюрные рисунки в старинном издании Рабле.

И Кадик воспитательный момент решил взять на себя. Копируя бабкино выражение лица (вместо тягуче-грозного оно получилось у него надуто-дебильным), Кадик вступил в гостиную, где Соня перетирала полотенцем взятый из горки старинный хрусталь и ставила после на стол ровными рядами.

– Кто тебе позволил раздавать направо и налево всяким НАШИ книги? – вопросил ее Кадик, словно судья Библию для присяги, возлагая Честертона на стол перед Соней.

Но Кадик был не бабушка, и в Сонины обязательства не входило его бояться и уважать. Да она и не уважала дядю Кадика ни на дохлую копейку, разве что все же опасалась, зная его дурную говнистость. И терпеть его потуги на превосходство и право читать себе мораль не собиралась, оттого что считала их спорными.

– Это не наша книга, это моя книга, – буркнула ему в ответ Соня, не отрываясь от хрусталя.

– Твоего в этом доме ничего нет, – в подражание бабке завелся придурошный и обиженный Кадик.

– Твоего тоже, – вяло огрызнулась Соня, не желая встревать в перепалку.

Дядя Кадик сразу даже не нашелся, что ему и ответить. Соображал почти минуту, нелепо стоя рядом с занятой делом Соней. Наконец, сообразил гениальное:

– Ты здесь в гостях и нахлебничаешь, а я у себя дома!

– А я к вам в гости не напрашивалась, если мешаю, могу уехать, хоть завтра, хоть сейчас, – по-прежнему без эмоций ответила Соня. Дядю Кадика она считала таким круглым дураком, что даже не считала нужным заводиться или обижаться всерьез.

Кадика подобный оборот беседы ничуть не устраивал, получалось, что из-за него Соня могла ускользнуть из цепких рук Гингольдов, а бабка бы за это точно по головке не погладила.

– Мы не можем общаться с кем попало. А у тебя дурная кровь. Может, эта Светка – воровка?

– А может, ты заткнешься? – не выдержала в конце концов Соня.

И тут началось, Кадик выскочил в коридор с громким призывом:

– Ма-ам, ма-ам! Она выражается! Ма-ам!

Это прозвучало так по-детски, что Соня чуть не рассмеялась. Хотя и знала, что ей скоро будет не до смеха. Потому что на призыв в гостиную немедленно притопала бабка. И Кадик ей немедленно доложил. И дальше все пошло по давно утвержденному сценарию – обвинения в неблагодарности, в дурных наклонностях, в том, что Соня своей жалкой стипендией не покрывает и сотой доли затрат семьи, что по гроб жизни всем здесь должна и звать ее никак.

Соня слушала-слушала и вдруг сказала:

– Бабушка, может, мне лучше уехать домой? Раз вам содержать меня так дорого? Доучиться я могу и в Одессе. А после устроюсь на работу и буду высылать вам долг.

И тут бабка, перепугавшись, как рак, пошла на попятный.