Рулетка еврейского квартала

– Не знаю и знать не хочу, – покорно согласился Катлер. – Но вот мои детки и внуки все там. Несправедливо получается.

– Почему это несправедливо? – изумилась с полной откровенностью Анфиса Андреевна. – Твои детки в Израиле живут. В этом, как его, главном, в Тель-Авиве, как будто. Так ты же в свой Израиль не поедешь, там жарко, а у тебя давление и стенокардия. И то сынок твой, Мишка, не очень и устроился. Сколько раз у тебя денег просил, а ты посылал?

– Ну, посылал. А только все равно молодежь на Запад стремится. Вот и Инга наша уезжает, – Катлер указующим перстом ткнул в будущую эмигрантку. – Кстати, Инночка, а чего ты, в самом деле, там забыла?

Инга, конечно, про Идолище распространяться не стала – мало ли, Катлер напугается, да еще откажет в убежище. Сказала ему другую сторону своей правды, тоже настоящую:

– А надоело все. Биться о чужие запертые ворота. Но, думаю, и в Америке просто не будет. Зато в Лос-Анджелесе у меня подруга. Хорошая, близкая. Вроде устроена. Она позвала, я и подумала, попытаю счастья там, раз здесь кривая не вывозит.

– Тебе бы замуж, за человека хорошего, – вздохнула Анфиса Андреевна, – глядишь, дурь бы и выветрилась из головы.

– Легко вам говорить, замуж. А где его взять, хорошего человека? Куда ни плюнь – или бандит, или подонок, или алкаш! – в раздражении откликнулась Инга. Она считала Анфису Андреевну женщиной преглупой, и оттого ее совет показался Инге бабским и пошлым.

– Это оттого, что вы, нынешние, большой кошелек с большим человеком путаете, а после на жизнь жалуетесь. Вам любовь без рубля и не любовь. А ты потерпи, жизнь-то и переменится. Умные да правильные, глядишь, и в люди выйдут, кикиморы и лешие повыведутся или прибьют друг дружку. Нельзя так быть, чтобы вынь и положь, ни за что и сразу.

– Вы, Анфиса Андреевна, пустяки говорите. А я уж, хватит, заждалась. Теперь сама возьму, что мне нужно. И без человека обойдусь. За тем и еду.

– Да разве ж за этим ездят? Коли здесь не вышло, так, думаешь, в другом месте поднесут? А вообще это дело не мое, – вдруг остыла и спохватилась Анфиса Андреевна.

– Вы мрачно на жизнь смотрите. Вот сами увидите через несколько лет. Приедете ко мне в гости и увидите, за чем еду и что возьму, – немного и свысока ответила Инга.

– Да ты через пару лет, если свое выгрызешь, о нас и не вспомнишь, – как неопровержимую истину сказала свои слова глупая Анфиса Андреевна.

Инга, конечно, не через пару лет, а тут же, как распрощались в аэропорту, так о Катлере и Анфисе Андреевне тотчас позабыла.

Ее сейчас беспокоило совсем другое. Инга еще раз проверила замки и ремни на чемоданах, следуя умному совету, совсем неказистых. Чтобы грузчики не позарились. Хотя больших ценностей в чемоданах не имелось, но и остаться на первых, самых тяжелых порах вовсе без вещей было бы ужасно. Достала из сумки паспорт и вложенные в него билет и декларацию, чтобы сразу подать таможенникам и не отвлекаться уже на постороннее. Главное, дотянуть до регистрации, сдать багаж – и все, после паспортный контроль, и гуд бай, Москва! Следующая остановка Франкфурт-на-Майне, пересадка. Впереди оставалось еще человек десять, Инга со строгим лицом стояла в очереди, готовилась. И вдруг откуда-то, со стороны, услыхала голоса, знакомые и абсолютно сейчас невозможные. Будто из потустороннего мира. Но голоса были и звучали, и Инга невольно обратилась в их сторону.

Ну так и есть. Неужели сегодня? Быть этого не может, потому что невероятно и немыслимо подобное совпадение. Но вот же они стоят. Бабушка и дядя Кадик, ее собственная, родная мать Милочка, еще старшие Фонштейны. По счастью, здесь нет Сони. Ах да, у нее же, кажется, в это утро началась свирепая простуда с температурой. А Лева поэтому тоже остался дома.

Они стояли гордым и шумным табунком, и Инге смотреть на них вдруг стало невыносимо противно, а на маму отчего-то нестерпимо больно и тоскливо. Но и не смотреть она не могла, ее взгляд упорно тянуло к прошлому.

На короткое мгновение она испугалась, что ее сейчас признают, и случится трагедия или просто неприятная ситуация, и ей придется врать. А вдруг мама откажется поверить ее словам, а поверит сердцу, ведь не может же ее сердце промолчать? Инга застыла в ужасе, но все равно смотрела на них, не отводя глаз. Хорошо, что мама стоит к ней спиной, над охапкой чемоданов, накрепко перемотанных липкой лентой, подпирает их, чтобы не упали. Значит, не обернется, нужно только не смотреть ей в спину так пристально. Человек всегда чувствует, когда ему смотрят в спину, и тревожится.

Зато прямо на нее уставился из соседней очереди своими хомяцкими, заплывшими глазенками дядя Кадик. Его Инга ничуть не испугалась – пошел он! – и с холодным пренебрежением посмотрела в ответ: дескать, не наглей, знай свое место. Но все же внутренне вздрогнула, а если узнает!