Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Парень промолчал. Иной раз у матери делалось такое лицо, что на него смотреть было тошно.

Витория чувствовала в себе не только великую скорбь, но и великую силу. Заступничеством святой Анны творец подсказал ей первые шаги, дал первый ясный совет, и она мысленно обещала поднести Бистрицкой обители свечи и дары. Ветер толкал ее в спину, направлял вниз, в долину. Она видела, что Георгицэ устал и голоден. Но притворялась, что ничего не замечает. Они резво понеслись в Пэлтиниш, потом в Дырмоксу, потом в Броштень. И, только заметив, что кони притомились, Витория решилась сделать привал. Глаза у нее разгорались все ярче, у Георгицэ, наоборот, меркли. Кони довольно хрумкали ячмень, глубоко запустив морды в надетые на них торбы. Они отряхивались, шумно отфыркивались, ожидая, когда их напоят, чтобы снова налиться силой земной. А парень спал все меньше и заметно осунулся.

— Ничего, это тебе к лицу, — зло пошутила мать.

— Что ж, как-нибудь переживем, — сказал Георгицэ.

— Эх, ученая твоя головушка, — возразила мать. — По всему видать — ум у тебя в книгах да в словах. А лучше бы ему быть в голове. Ешь и набирайся сил — не столько для себя, сколько для чекана.

— А я, матушка, и впрямь не понимаю. Отчего это мы сами едем и ищем, когда на то назначены люди и деньги им за это платят. Есть же в этой стране законы, полиция, судьи.

Витория презрительно усмехнулась:

— А мне-то что до них?! У меня свое горе. Делай что велено.

— Ладно, — согласно кивнул сын. — Только найдем ли мы?

— Кого?

— Найдем ли мы отца?

— Непременно найдем. На этот счет не сомневайся.

След вел их от знака к знаку, вернее, от корчмы к корчме. Порой казалось, след пропал, но чуть поодаль снова возникал. Там, где шинкари оказывались не слишком зоркими, совсем нельзя было понять, что произошло тут четырнадцать недель тому назад, словно движения, взгляды, слова можно похоронить навсегда. Они ничего не могли вспомнить, как не вспоминает камень, мимо которого ты проехал и которого коснулся рукой. Но вот немного дальше снова появлялась дымчатая кэчула. Будто живая, она вставала в чьей-то памяти. В другом месте образ ее застилала мгла, зато явственно вспоминался человек с рассеченной губой, он мало говорил, но много пил и смеялся. Третий как будто держался в тени. Он был всегда рядом, но ни лицо, ни стать не проступали ясно из этой тени.

В большой корчме в Броштень она услышала слова, в которых жил еще ее Некифор. Гурты прошли по направлению к устью Нягры и к Бистрице, вздымая в небо облака пыли. Тучный гуртоправ взгромоздился на осла поверх поклажи, чтоб приберечь скудные силы. Из сумки, висевшей на спине другого осла, выглядывали три щенячьи головки, а старая сука семенила рядом. Выстроившись вдоль заборов, дети глазели на проходившие гурты. Потом показались трое верховых. Остановившись у порога корчмы, они не стали спешиваться, а потребовали по кружке вина. Паренек принес им кружки. Хозяин заведения вышел на порог. То был старый воспитанный немец.

— Доброе вино, в меру выдержанное, в меру охлажденное, — сказал своим товарищам всадник в дымчатой кэчуле. — Старый немец — путникам воистину что отец.

Слова эти еще жили, и старый немец передал их Витории и Георгицэ.

Женщина выслушала их с приязнью, глядя вдаль и думая свою думу.

Память о трех путниках жила и в Борке. А отсюда гурты свернули влево, отдаляясь от русла Бистрицы. Витория опять вступала в неведомую землю, названия ее гор и сел она никогда и не слыхивала. Сделав обычный привал в деревне Сабаса, она нашла тут след овец и вершников. Потом они поднялись по извилистой горной дороге, вырытой в скалах, пересекли уединенное нагорье, обиталище орлов. Казалось, они попали в ледяную пустыню: ветер, разметавший снежную крупу, достигал такой силы, что на него можно было опереться спиной. С вершины горы виднелись далекие, залитые солнцем равнины, они тянулись до самой Молдовы-реки. А гора эта с извилистой дорогой и каменными мостами над пропастями называется Стынишоара[43]. Все это объяснил Витории паренек, сынок сабасского корчмаря, нанятый ими в провожатые.

На вершине у Креста итальянцев они сделали привал под прикрытием скалы, защищавшей от буйного ветра, дали коням передохнуть. Молча слушали, как грохочет в падях ветер и шумит чащоба. К солнечным землям на берегах Молдовы-реки ехал и Некифор Липан, думала про себя Витория, и тоже сделал тут остановку, любуясь низинным простором.

Спуск по наезженному зимнику и скованным оттепельным ручьям оказался куда быстрее. Остановились они за селом Су́хой у входа в долину.

— Тут корчмарем господин Йоргу Василиу, — пояснил сабасский паренек. — Вы переночуете у него, а я поверну назад. Батя наказывал к вечеру быть дома.

— Передай поклон господину Томе, — сказала Витория. — Авось еще доведется побывать у него, и даст бог не в таком горе, как теперь. Получай, Некулэеш, обещанные деньги. И матери кланяйся и скажи, что, мол, поедем все вперед, спустимся к Молдове-реке, к городу Фолтичень. А оттуда, по всему видать, придется нам ехать к Пруту в Ботошанскую землю.

— Благодарствуйте, — ответил Некулэеш.