Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Хорошо.

Когда я проходила мимо, Думитру дружелюбно спросил:

— И вы, барышня, тоже идете?

— Да, Думитру.

— Только бы вас дождь не застал!

Войка пожала плечами и сказала:

— Пойдемте, барышня!

А когда мы были уже далеко: «Он с вами хорош, это чтобы вы не верили, что мне плохо. Пес шелудивый!»

Солнце палит. Поле дымится от жары. Кузнечики стрекочут на одной и той же скрипучей ноте. Стрекочут здесь, там, близко, далеко, всюду.

— Вот он, мешок-то! Сядем, посидим!

— Посидим? Думитру тебя ругать будет, Войка.

— Кому какое дело до работы, барышня! Пусть его работает, коли нравится!

Войка усаживается на землю, снимает фартук и расстилает его для меня:

— Садитесь, барышня, спешить нам некуда.

И ложится, как давеча во дворе, на завалинке, положив руки под голову и печально глядя вдаль. Земля под нами теплая, и кузнечики стрекочут, стрекочут…

Поднялся ветер. Покатился по полю, теплый, невидимый, пригибая к земле травинки, гладя лицо, шурша в кукурузе, — туда, дальше.

Я задремываю.

*

Когда я открыла глаза, солнце хмурилось, синее небо затягивало облаками, которые нагнал бешено дувший ветер.

Вдруг — какой-то металлический рокот. Войка вскочила и:

— Скорее, барышня, дождь!

— Дождя еще нет, Войка, разве ты не видишь? Но что это за шум?

— Это дождь, там, над кукурузой, идет к нам. Послушайте.

Мне почудился сперва шорох сминаемой у самого уха бумаги, потом — шум осеннего ветра в сухих листьях, наконец, стук падающих на жесть мелких камешков. Грохот все усиливался, я поняла, что он идет со стороны кукурузного поля, на которое обрушился ливень. Черная туча, словно гигантская лейка, двигалась по небу в нашу сторону.

— Скорее, барышня!

Войка закинула за спину мешок, и мы побежали.

Почти у сада из тучи, которая нас преследовала, пролились тяжелые, горячие капли дождя. В саду деревья ненадолго приютили нас, но по пути к дому дождь, который шел теперь сплошным потоком, вымочил нас до нитки.

В очаге разведен огонь. Войка сушится. Поворачивается к огню то одной, то другой стороной. Ион уснул на коленях у Думитру, который вполголоса, монотонно читает Сон Богородицы. На завалинке Станка беседует с собакой.

Туча ушла. Дождь кончился.

Думитру выводит во двор телегу. Станка ушла в поле. Ион спит. Войка, приютившись у огня, поет жалобно, без слов, потом, не переставая петь, принимается плакать. Дом наполняется певучими стонами, бесконечными и протяжными.

Мария говорит мне:

— Думайте, что хотите, а только Войка умом тронется, вот увидите. Злость бросится ей в голову. Работать она не хочет с тех пор, как вернулась. Дядя Думитру очень на нее зол, и, ей-богу, барышня, не знаю, кто из них прав, кто виноват!

Глухой, яростный возглас:

— Замолчи! Замолчи! Ты вывела меня из себя… Замолчи, не то стукну чем попало!.. Замолчи!

Протяжный, жалобный стон был ему ответом. Потом — тишина, и вдруг — пронзительный, ужасный крик. Я выбежала из дому: Войка сидела на завалинке, Думитру — возле нее; она держала его за голову, руки у нее были в крови. Думитру жалобно стонал.

— Скорее, барышня, Думитру поранился. Что делать? Ударил себя серпом… Что делать?

Ион, разбуженный шумом, громко кричал.

Удар не был сильным, но я не могла понять, что же случилось. Когда я спрашивала, оба стыдливо опускали головы и ничего не отвечали.

*

Думитру с перевязанной головой растянулся на завалинке. Время от времени просит пить у Марии. Войка варит мамалыгу. Спешит. Ее браслеты равномерно позвякивают.

— Что же все-таки случилось, Войка?

— Да не знаю, он разъярился да и бросился на меня с серпом, только, видать, злоба-то против него обратилась, вот он и ударил не меня, а себя самого. Вот оно как…

Равномерно позвякивают ее браслеты.

XXIV

У Флоари собака умирает от голода. Она худа, невероятно худа, в ее добрых глазах застыло выражение почти человеческого страдания. И хуже всего то, что я не могу ей помочь. Несколько раз я кормила ее, и она стала приходить к нам во двор. На свою беду, потому что Войка не знает пощады, бьет чем придется. Вчера выхватила из огня горящее полено и ударила ее.

Она скулит жалобно, протяжно. Я не нахожу себе места.

— Войка, можно я дам ей поесть?

— Нельзя. Пусть эта окаянная и кормит ее, раз она ей принадлежит. Меня она пожалела?

— Ну, хорошо, только собака-то не виновата!

— Это ее собака.

— Войка, Войка, я думала, ты добрее.

— Да ведь я не злая, барышня, но это собака Флоари, а Флоаря мне жизнь сломала. Вот как поймаю собаку… Чего она сюда повадилась?

— Замолчи сейчас же! Перестань! Когда ты так говоришь, ты мне противна.

Войка смеется. Ряд белых влажных зубов ослепительно сверкает на ее потемневшем от солнца лице.

Она говорит:

— Не сердитесь, но мне, ей-богу, смешно! Сколько жалости к никчемной твари!.. Злость во мне так и закипает. Вот поймаю собаку, убью да и вам подарю.

— Замолчи.

— Вот как?.. Рассердились? Да ничего я ей не сделаю, пока вы здесь…

XXV

— Пусть, что хочет говорит, мне все равно; пусть дом у него сгорит, мне и дела нет.

— Войка, я тебе не верю.