Румынская повесть 20-х — 30-х годов

О, Тимотин! Сколь бы ни был изощрен твой мефистофельский ум, ты нелеп в этом наемном рыдване, окарикатуренный четырьмя уменьшенными копиями, слегка подпорченными нецеломудренным вмешательством госпожи Тимотин! Сухопарая, худосочная мать семейства сидит, насупившись, и грозно молчит, словно опасаясь тайного недоброжелательства к своему многочисленному выводку. Тимотин приглашает меня навестить его на отдыхе, а грозная супруга нема как могила.

Милый мой математик, он ничуть не постарел. Да и чему было стариться? Худ, сух, бесплотен, как его цифры, он и в юности не знал горячего биения жизни. Прямой нос, темная прямая черточка усов, редкие волосинки, прилизанные на прямой пробор, — все те же, что и двадцать лет назад. Впрочем, и наука его вечна, она его сохранила.

Гуляя, добрел чуть ли не до Валя Сакэ. Полнолуние. Луна появилась, едва я вышел за околицу, — тяжелая, крупная, медно-красная, словно той далекой ночью, когда мы, тесно прижавшись друг к другу и запыхавшись, стояли уже у дверей сторожки, куда пробирались в потемках вдоль забора. До чего явственно нам тогда чудилось, будто этот медный щит вот-вот рухнет на нас! Моя спутница даже вскрикнула испуганно и, защищаясь, вскинула руки.

…Магия лунного света. Покосившиеся заборы, лачужки-развалюхи, бурьян на пустыре, такие неприглядные под беспристрастным оком солнца, луна сделала таинственными, волшебно-прекрасными и поэтичными не по заслугам. А в поле за околицей зыбкий трепетный лунный свет видится ослепительно белым ливнем, хлынувшим на траву и деревья.

Но будто что-то враждебное, недоброе таится в лунной ночи. Мерцающая вокруг белизна сродни снегу — нет-нет да и содрогнется душа от леденящего холода — так все чуждо вокруг, странно, неузнаваемо. Стоит нам задремать, потерять бдительную остроту чувств, и с какой легкостью вводит нас в заблуждение лунная ночь… Проведя бессонную ночь, утомленный долгой прогулкой по горам, я дремал, убаюканный мерным ходом покойной коляски. Ярко светила луна, и к обочине дороги сходились могучие великаны, пугающе черные на фоне белых отвесных скал. В растерянности и тревоге, неимоверным усилием стряхивал я с себя дремоту и все же не сразу мог сладить с одолевавшими меня видениями, которые ни за что не хотели превращаться в высокие, одиноко стоящие вдоль дороги тополя и беленые хаты. Спустя секунду луна и затуманенный рассудок вновь окружали меня великанами с колокольню ростом и белоснежными утесами.

С луной, этой ведьмой и лгуньей, дружат мечтатели, неврастеники и женщины. Солнце, ясное и ослепительное, как сама истина, чуждо женскому сердцу. Неподкупная трезвость дневного мира лишена для них всякой поэзии. «Midi, roi des étés»[7].

…Поздно. В распахнутое окно веет прохладой уходящая ночь. Луна приготовилась исчезнуть, но остановилась и смотрит, прощаясь, в голубые сияющие глаза ночи.

Сегодня с утра неожиданно встречаю Аделу М.! Она здесь третий день. Приехала с «мамой и коаной Аникой». Мы не виделись года три, за это время она успела повзрослеть, побывать замужем и развестись.

Госпожа Адела! Мне всегда с трудом дается обращение «госпожа» после барышни. Отчего-то мне кажется, что я грубо и нескромно касаюсь того, что меня вовсе не касается, а если бы не дай бог касалось, то было бы уж и вовсе нескромно. Ох уж эти сорокалетние господа с их неподкупной трезвостью!.. Но что поделаешь! Когда замуж выходит милая барышня из знакомого мне семейства, чувство, что меня обокрали, возникает само собой. Зато дружеского чувства к ее мужу и повелителю почему-то не возникает вовсе. Что же до господина Л., похитившего барышню Аделу, то я его и в глаза не видал и, стало быть, вправе совершенно им пренебречь. Нет причины, нет и следствия…

Ведь Адела не только милая барышня, много-много лет она была моим другом, и превращение ее в госпожу такую-то волей-неволей как-то по-особенному для меня чувствительно…