Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Подружились мы с ней сразу, с той самой минуты, когда она, пыхтя, вскарабкалась ко мне на колени, уселась, наслаждаясь трудно доставшейся победой и утвердившись в своем триумфе, вытащила у меня из жилетного кармана часы, обладавшие для нее неизъяснимой притягательной силой, и принялась вертеть их и крутить. Насладившись часами, Адела принялась за меня и привела в порядок мои усы, галстук, прическу. Бывало, у меня на коленях убаюкивалась кукла, которая безутешно плакала и никак не могла успокоиться. А я кровожадно ел Аделины пальчики, заявляя, что это карамельки, прижимался лбом к ее лобику, чтобы вместо двух глаз она увидела один — огромный, от виска до виска, — и, свыкшись с этим ужасающим зрелищем, закатилась хохотом; я продевал палец в золотые колечки ее локонов и играл с ними, а когда забывал, она сама брала меня за палец и застывала в ожидании. Каждый день я обязан был навещать ее «детей», и упаси бог было перепутать, кого как зовут! Когда же она «уляла», мне доверялся кто-нибудь из них, чтобы я присмотрел и даже покормил… из соски… Вечером мы обходили с Аделой все комнаты, где она уложила своих детей спать, кого в крошечную кроватку, кого в коробку из-под ботинок, кого из-под папирос, а кого и вовсе без коробки, бедного, обиженного судьбой сиротку. Разумеется, они плакали, не желали засыпать, шалили, баловались, капризничали, куксились, а Адела утешала их, увещевала, наказывала. Когда же наступало время ложиться спать ей самой, я приступал к исполнению самой почетной обязанности — после того как няня раздевала ее и укладывала в кроватку, я непременно должен был подняться в детскую и посидеть с ней «минуточку». «Минуточка» эта обычно так затягивалась, что госпоже М. приходилось просто-напросто выдворять меня вон. Распорядок наших с Аделой посиделок не менялся из вечера в вечер: сперва она просила рассказать ей сказочку и выбирала всегда одну и ту же, слушая ее с неослабевающим вниманием и захватывающим интересом. Сказка, разумеется, начиналась с «жили-были дед и баба, и было у них две дочки». И Адела, разумеется, знала наизусть все перипетии этого микроромана, так что, когда я, желая испытать ее, коварно вставлял какое-нибудь новшество, она с завидным простодушием возвращала меня на путь истинный. Потом мы с ней играли в прятки. И надо сказать, виртуозно справлялись с этой весьма непростой игрой. Рассказывая сказку, я замечал вдруг, что Адела возится в кроватке, — значит, пора пряток настала. Я вставал со стула и, продолжая рассказывать, расхаживал по комнате. Когда я подходил к кроватке, Адела лежала под одеялом, укрывшись с головой. Я заглядывал во все углы, громко спрашивая: «Где же Адела? Куда она делась?» Искал, искал до тех пор, пока Адела, смилостивившись над жалким недотепой, хохоча, не откидывала одеяло.

Как-то зимой Адела хворала скарлатиной, и я в высоком ранге студента-медика сидел возле нее ночами и убаюкивал ее. Поправляясь, Адела выучила мою колыбельную и, очевидно, из чувства благодарности, но может быть, ища похвал своему певческому таланту, пела ее, когда бы я ни пришел. Тоненько и монотонно, наподобие священного гимна, выводила она: «Ло-ла ме-не-не…» и обязательно добавляла: «Это я тебе пою». Простодушная Адела, невинная жертва моего изощренного коварства, сама того не ведая, с лихвой платила мне за него: «Лола менене» было не чем иным, как «склонно к измене». Низкий ревнивец, я смел подозревать в ней непостоянство, — страсть всегда Гарпагон, ей всюду чудятся похитители, — и в отместку Адела что ни день расписывалась в своем вероломстве, излагая извечный символ веры всех на свете женщин. Терзания моего ревнивого сердца усугублялись ее сугубо личной интерпретацией этой животрепещущей темы. Мало этого, спев свой душераздирающий гимн, она приносила алое, как петушиный гребешок, платьице, расшитое золотой ниткой, клала мне его на колени и торжествующе глядела своими лазурными глазками: «Несчастный, — говорили они. — Никогда в жизни не будет у тебя подобной красоты!» Но увы! И эта красота оказалась недолговечной…

А как она любила, чтобы ее подкидывали! Взлетая под самый потолок, она верещала, ворковала и потихонечку взвизгивала, замирая от страха и восторга. Потом она «подбрасывала» меня, крепко обхватив мои ноги где-то под коленками и приговаривая: «Высоко-высоко!»

Дружба наша не ведала границ, и Адела, расширяя свой, пока еще тесноватый мирок, выбирала меня в проводники и провожатые. Услыхав однажды, что к лошади позвали ветеринара, она отвела меня в сторонку и спросила: «А ветеринар это большая лошадь, да?» Было ей тогда года четыре. За безупречность своей логики она взлетела под потолок и летала, покуда сама не запросилась на землю, потом я перемерил все ее золотые колечки на свой безымянный палец и отдал в ее полное распоряжение свои усы, часы и нос, и так блаженствовали мы с ней чуть ли не до вечера.