Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Предположим, что я ей небезразличен, но ведь и в этом случае ее чувства своеобразный психологический самообман. Она любит свою собственную доброту по отношению ко мне, и то, что ей кажется любовью, на деле радостная удовлетворенность собой. Доверься я ее доброте и преврати возможность в реальность, она вскоре соскучится и, сама того не желая, накажет меня и за свою скуку, и за мою податливость иллюзиям. Но предположим, — я понимаю, понимаю всю абсурдность, всю нелепость этого предположения! — что и в самом деле Адела меня любит, — и что же? Немыслимое счастье, нарушающее все естественные законы, долго не просуществовало бы. Однако разовьем сие экстравагантное предположение — первое, что я делаю, — прошу ее руки (из всех словесных обозначений это мне кажется наиболее приемлемым). Положение любовницы для женщины постыдно и унизительно, куда унизительнее даже положения неверной жены. Искать любви незамужней женщины и не брать на себя никаких по отношению к ней обязательств, пусть скреплены они нелепыми и бессмысленными ритуалами, значит пренебрегать и не дорожить этой женщиной. Подобную безответственность называют по-разному, — свободная любовь, гражданский брак или еще как-нибудь, — новшества, на которые так падки молодые страны, но суть остается та же — грубый мужской эгоизм. Но униженная и смирившаяся со своим унижением женщина разве может остаться божеством?

Однако, что, кроме унижений, сулит нам и освещенная традицией связь? Пройдет несколько лет, и в самом деле я буду стариком, она — прелестной молодой женщиной. Склонив голову к ней на колени, я буду вздыхать о своей седине, нежно обращаясь к ней, чувствовать себя дедушкой, а ей и ласковыми словами нельзя будет воспользоваться, не превратив идиллии в карикатуру. Серебро возле золота, белая ручка в белых волосах… И что ни минута — тревога: она еще слепа? Или уже прозрела и видит безрадостную истину? Вечное унижение оттого, что вынужден пользоваться либо слепотой, либо жалостью. И наконец неизбежное появление «его». Мои мучения… ее мучения… убить меня или ради меня принести себя в жертву.

Но в моих мучениях я буду повинен сам, и они мне будут заслуженной карой. А она? Я совершу преступление против нее и обреку ее на несчастье. Одни люди дарят счастье, другие разрушают. Адела дарит…

Тупик. Пусть все будет так, как есть. И о чем мне жалеть в прошедшей молодости? Обретая плоть, все мельчает и опошляется. Приятельские отношения опошляют дружбу, ритуал — религию, стихотворение — поэзию, творение — замысел божий, любовная связь — любовь.

Кто-то, помнится, говорил, что вместе с одеждой мужчина с женщиной расстаются с цивилизацией, возвращаясь в доисторические времена.

Утонченная игра ума, блеск остроумия, изысканная чувственность… и неожиданный финал — насилие, грубое надругательство над тайнами естества, стыдливо хранимыми природой и обретающими право существовать только ради продолжения жизни, а до этого обреченными быть средоточием копящихся сил, которые напоминают о себе, рассыпаясь фейерверком по гостиным.

Адела — видение рая, и зачем видению обретать плоть и кровь? Зачем превращать его в мадемуазель Никулину П., танцовщицу и лицедейку, что наподобие тренера по фехтованию охотно подарит вам физическую разрядку и, возможно, подобно тренеру же, обслужит не одного клиента?..

Итак, к чему мы пришли? К необходимости заключить с природой сделку, а вернее, обвести ее вокруг пальца. Крупица вечности, что заложена в нас в виде инстинкта продолжения рода, соблазняет миражами и иллюзиями. Как не сравнить любовь с цветущим по весне шиповником, когда кривые ветки прячут свое уродство под листьями и алыми розочками, приманивая к себе птиц и бабочек ярким венком. Так будем же обманывать инстинкт, смиряться с мыслью о смерти и заботиться лишь о прекрасном венке; будем любить в Аделе идеал, аромат ее юной жизни и жертвовать ему всем, ничего не прося взамен.