Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Не понимаю, не могу, не в силах понять. Никакой логике не сладить с потоком времени, безвозвратно разделившим нас и позволившим ей чувствовать себя со мной так вольно и раскованно. Застарелая и неизлечимая страсть к самоанализу, усложненная постоянными поправками на ее двадцать и мои сорок лет, завела меня в лабиринт, из которого я никак не могу выбраться.

Вечер. Адела так хорошо себя чувствует, что я не чувствую себя вправе лишить ее небольшой вечерней прогулки.

— Легкое недомогание. Но вы предпочитаете тяжелобольных, и поэтому предпочтительнее считать меня больной, чем расстаться с предпочтением.

И все же я посоветовал ей одеться потеплее и ни в коем случае не открывать рот. Дорогой она то и дело спрашивала: «Вы позволите мне сказать вам, что?..» или «Неужели у меня стал такой неприятный голос?» Но когда я забывал собственный запрет и сам ее о чем-то спрашивал, она цедила сквозь зубы: «Не могу ответить, не имею права» или «Неужели вы мне и ответить разрешите?»

Дома на веранде, до которой я проводил ее по возвращении, она мгновенно разделалась с моими запретами соловьиной трелью, спародировав прославленную, но — увы! — уже весьма престарелую, примадонну, над которой мы вместе потешались в Яссах, сделала мне реверанс и ушла в дом, громко и звонко распевая. Я остался стоять, стоял и молчал, стараясь сохранить важность. Что же оставалось метру? Разве что упасть ей в ноги, зарыться лицом в подол и просить прощенья…

Я разумен, здравомыслящ, самокритичен, но все это, в том числе и моя воля, имеет предел. Идеализм, платонизм, эстетика, мораль и морализирование не в силах противопоставить природе, единственное, на что они способны, отвлекать тебя от тебя же самого иллюзиями и миражами.

Но что была бы женщина, не будь у нас иллюзий? Недосягаемость, необычайность, исключительность — это все иллюзии. Наши иллюзии возвели женщину в перл создания.

Иллюзии, идеалы — казалось бы, что-то призрачное, но на деле они более чем реальны. С их помощью жизнь приживляет к духу плоть. Без ореола иллюзий и вымысла, от которого открещиваются поборники естества, Адела не была бы уже Аделой.

Но вот беда, — счастью мало одних иллюзий, и безупречной логики ему мало, в нем не убедишь, если его нет.

Пропасть остается пропастью, и Адела навечно «виктория регия», близкая до того, что различимы бархатистые и атласные звездочки, и недосягаемая, как звезда в небесной выси.

Адела совсем поправилась. Но еще очень бледна. «Война и мир» подходит к концу.

— Все грустней и грустней. Ничего, что обещалось вначале, не вышло. В жизни тоже так?

Я ответил с искренней убежденностью:

— Да! В жизни именно так! Чего и ждать от бегущего времени кроме страданий и грусти? Время окружает нас пустотой, лишает нас близких, старит и приводит к смерти. Все, что мы теряем, украдено у нас временем. Время борется в нас против жизни, бесстрастно завладевая всем, плохим и хорошим.

— Но подарило же нам время чудесный день в Варатике.

Я мог бы прибавить, что на склоне дней получил от него еще более драгоценный подарок, но сказал совсем другое:

— Бывает, что этот день приходит слишком поздно, словно помилование осужденному, успевшему задохнуться в петле…

Она не пожелала отвечать на мое мрачное по форме, но ясное по сути, — яснее даже, чем мне бы хотелось, — замечание.

— Сравнение ваше не слишком уместно, — начала она, — чудесных дней может быть сколько угодно и…

Я ждал, что воспоследует за этим многообещающим «и»… и не дождался.

— Время всегда сторожит в засаде и еще ни разу не промахнулось. Радостные дни кончаются, и остается тоска, тем более горькая, чем счастливее были дни. У времени ничего не выиграешь.

Адела не пожелала углубляться и в эту материю и вернулась к началу нашего разговора:

— Если в жизни все, как в романах, то не обязательно же как в «Войне и мире». Жизнь может повторить одну из тех идиллий, которые так любит моя мама, влюбленные в них сбегают, тайно венчаются и счастливы до самой смерти. Интересно, почему великие писатели любят делать своих героев несчастными? Потому что несчастливы сами? А несчастливы потому, что слишком сложно смотрят на мир, как когда-то вы мне говорили?

Мне показалось, что ее интерес к литературе таит в себе что-то глубоко личное, и потому занялся проблемами эстетики. Со знанием дела и немалой начитанностью — в нормальных условиях я не могу пожаловаться на свои мозги — я прочитал целую лекцию, конец которой прослушала и госпожа М.

— Литературные произведения, — рассуждал я, а Адела слушала и по-прежнему улыбалась, — литературные произведения, которые завершаются торжеством добра и всеобщего счастья, лживы, потому что противоречат действительности и фальсифицируют опыт человечества; они аморальны, потому что сеют в человеке беспочвенные иллюзии, неинтересны, потому что все счастливые похожи друг на друга, как сказал Толстой.