Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— И все же, почему оно так, mon cher maître? — спросила она меня тоном самой послушной ученицы на свете, с бегающими чертиками в глазах и прелестной неправильностью улыбки и тут же без всякой последовательности добавила: — А в жизни счастье так же некрасиво и неинтересно, как в книгах?

— Вряд ли, потому что в жизни на него не смотрят, а им живут — он и она.

— Он и она, — эхом откликнулась Адела и, обернувшись к госпоже М., объявила, что умирает с голоду.

Что ж, обед так обед, и впрямь пора было уже обедать.

Прощаясь со мной у калитки, она сказала с очаровательной улыбкой и прямотой:

— Сегодня я была дерзка с господином наставником, но прощения не прошу, потому что знаю, что уже его получила.

Что я мог на это ответить? Ничего. Потому что ответить так, как мне бы хотелось, уткнувшись лицом в ее колени, я не мог. Не мог и не хотел этого, а она мне об этом безжалостно напоминала.

Оркестр в парке надрывно играл что-то заунывное.

Что мне таить? Она знает, что я обожаю ее, и наблюдает, с каким все-таки чувством — интересно бы знать — мою борьбу с самим собой. С благодарностью? Или все-таки с обидой?

Когда я с Аделой, ежовые рукавицы, в которых я себя держу, не дают разыграться моему воображению, зато дома я занят только Аделой, только ею, ею одной. В двадцать лет любишь не только любимую женщину, любишь саму любовь. В сорок лет воображение беззастенчиво сосредоточено на любимой, безжалостно и сурово отсекая все, что к ней не относится. Скорбен удел человеческий!..

В обезьяньем черепе мирно ворочался инстинкт, и вдруг в некий миг эволюции вспыхнул ледяной пламень эстетики и нравственности, и в его беспощадном свете инстинкт показался отвратительно уродливой, допотопной гадиной — ну разве это не преступление природы против нас, человеков?

Ах, Адела! Я никак не могу отделаться от мысли, что она сегодня говорила о нас, когда возражала против моего ученого занудства, которое каждым своим словом кричало: «Я обожаю тебя! Боже, почему все так скверно? Почему? Сделай так, чтобы мир стал проще, чтобы в нем предусмотрено было счастье!..» Только вопрос — чье? Мое или ее?.. А что значила ее неоконченная фраза? Что она хотела сказать своим многозначительным «и»… Что счастье непременно наступит?..

Неужели я ей небезразличен? Но как тогда быть с ее вечной насмешливостью. Ведь истинное чувство серьезно и простодушно до неуклюжести.

…Плутаю и плутаю, словно слепой. Серьезной, собственно, бывает страсть или обожание без надежды на взаимность. Но страсть приходит к женщине лишь после того, что неизбежно вынуждает перейти мужчину с женщиной на «ты». До этого женщина защищается, и главное оружие ее — острый язычок: о-о, здесь она в своей стихии, она кокетничает, она насмешничает, мужчина же глуп и нем от страсти… он вновь обретет свободу ума лишь после запрограммированной природой нелепости, словно по выполнении долга природа вновь отпускает его на волю.

Невольное психологическое наблюдение. (Еще одно!)

Разморенный послеобеденной жарой, разбитый бессонной ночью, я растянулся на диванчике в полутьме затененной комнаты, обратившись мыслями как всегда к Аделе. Мысли мало-помалу обрели вещественность, расцветились, сделались картинками, смешались с цветами на обоях и превратили их в женские головки. Благодаря оптической иллюзии, порожденной утомленным разумом, каждый цветок стал миниатюрой, женским силуэтом, нос с маленькой горбинкой, маленькая грудь, высокая талия. Картинки постепенно расплываются и гаснут вместе с последней искоркой сознания: я не спал часов тридцать.

Нос Клеопатры изменил историю человечества. Скромная Адела неловкой улыбкой лишила разума одного человека, просвещенного, опытного, здравомыслящего.

Духовой оркестр играет увертюру к «Кармен». Забавно слышать, сколько южного пыла вкладывают в ее исполнение эти крестьяне в военных мундирах, рассевшиеся между корчмой и казармой. Восстановив по памяти подлинную Кармен, я ей обрадовался.

Музыка и осеннее — господи, до чего же все быстротечно! — золото солнца. Мерцающее в воздухе золото и было музыкой, сгустившейся до паутинок.

Музыкальная Кармен стонала от смертельной страсти, которой и в помине не было у Мериме.