Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Адела замерла и испуганно вцепилась в мою руку — откуда ей было знать, что зловещие всполохи лишь зарницы дальней грозы?

Привычная, вдоль и поперек исхоженная долина с аккуратными полосками кукурузы, пшеничными полями и деревеньками исчезла. Исчезли и такие знакомые горы Варатика, куда мы так часто поднимались, гуляя. Минута, когда мы миновали околицу, перенесла нас с деревенской улочки в доисторические времена, и мы с Аделой блуждали в них, затерявшись. Я когда-то видел подобные ночные мистерии в горах, для Аделы все было внове.

Изумленная, напуганная, восторженная, очутившись в иной реальности, она и сама сделалась иной, позабыв о нашем с ней поединке. В призрачном мире и мы стали призраками. Призрак Аделы, сидящей рядом со мной на стволе поваленного дерева, взял мою руку и положил к себе на колени. В той реальности это было бы противоестественным, но в этой только так и могло быть. Мысли, чувства, поступки всегда обусловлены чем-то внешним, но мы об этом и не догадываемся. Малейшее изменение в окружающем влияет на душевное состояние. Настольная лампа, перенесенная в другой угол комнаты, меняет ее облик — другими становятся тени, даль, близь, — и мы другое чувствуем, о другом думаем, другое вспоминаем.

Над нами потихоньку шелестел тополь. Вдалеке туманно рисовались домики Валя Саке. Но все было бесплотно и невесомо, и сознание не могло заставить этот мир обрести весомую плотность.

— Смотрите, озеро подплывает к нам, и на нем лодка. — Она засмеялась от радости и сжала мою руку.

Мы встали, я взял Аделу за руку, и мы пошли с ней по белому туману, похожему на густой лунный свет. Шли мы молча, и я все держал ее за руку — нет, мы с ней держались за руки, и я уже не сомневался, что происходит что-то необыкновенное — впервые в жизни я перешагнул на другую ступеньку. Я ни о чем не думал, не рассуждал, не искал выводов и заключений. Она сунула свою узкую руку в карман моего плаща и совсем по-детски, доверчиво-доверчиво повернулась ко мне. И ее жизнь, и мою, — и оба мы это чувствовали, — держал ее маленький кулачок, согретый моей ладонью. Но вот кулачок разжался — по чьей воле? ее? или ничьей? — и руки наши сплелись еще теснее. У Валя Саке мы повернули обратно и при повороте разлучили руки. Но Адела старательно восстановила все как было.

Когда мы вошли в Бэлцетешть, Аделина рука была еще моей собственностью. Но, держа ее, я уже не владел ею. Адела бережно и осторожно, словно бы стараясь, чтобы я этого не заметил и не обиделся, высвободила свою руку из моей и тихонько, как можно неприметнее, вытащила ее из моего кармана, ни секунды не сомневаясь, что так оно и должно быть: мир, где мы только что побывали, был реальностью сказки и уже теперь казался воспоминанием или сном во сне.

Я очнулся и понял, что через несколько минут навсегда потеряю Аделу.

У калитки я попросил ее писать мне — хоть слово в два-три месяца. С кокетством, но необычайно робким, словно бы присмиревшим, она пообещала, но обещание, будто мячик на резинке, тут же отскочило к ней обратно: «Впрочем, о чем писать?.. Я живу так однообразно…» И без всякого перехода спросила, какого рода чувства я к ней испытываю.

Решающий миг.

Мне ли было не понять это? Но я не поддался слабости и утаил, что люблю ее. Но не был и настолько тверд, чтобы раз и навсегда обречь себя на дружбу. С уклончивостью, которая могла бы сойти за осторожность добросовестности, старательно ищущей и не находящей точного слова, я ответил: «Весьма любопытные».

— Достойные музея? — осведомилась она едва ли не возмущенно.

Столь прямой выпад больно ранил мое самолюбие, и я попытался расшифровать свое определение, как страстную дружбу. (Дружба должна была послужить анестезирующим для страсти.)