Руны судьбы

Камин гудел. Пламя пожирало уголь, как голодный нищий сладкие пирожки. За окнами была уже сплошная белая пелена. Это здесь, а что за круговерть сейчас творится в поле, страшно и представить. Золтан предпочёл об этом не думать, прикрыл глаза и целиком отдался полудрёме.

Три дня минуло после ухода из города. Жуга и мальчик сразу решили, что пойдут одни. Золтан не стал возражать, дал денег, пару советов и отправился на юг, в Дестельберг, где заранее уговорился встретиться с женой. А перед глазами у него стояло видение пляски на улицах. Хагг вспоминал и вздрагивал. Что это было, в самом деле? Зная травника, он мог рассчитывать на что-нибудь подобное, но…

Как и многие, Хагг не любил Святую Церковь. Её было, за что… э-э-э… не любить. За жадность, за роскошество, за полную уверенность в своей непогрешимости и правоте, за средства, которыми они достигались. И если насчёт правоты Хагг прекрасно был осведомлён, что на Востоке множество людей веруют иначе, а Коран и Библия друг друга стоят, то насчёт средств он откровенно сомневался. Король Филипп выбрал страшный путь. Ему мало было того, что папская инквизиция сама по себе загубила сотни тысяч христиан на костре во времена его отца. Он навязал Нидерландам новых епископов и ввёл в страну инквизицию испанскую.

Золтан ничего не имел против собственно пыток. Сам бывший дознаватель и сыскарь, в поисках ответа на вопросы следствия он часто применял и пытки, и телесные наказания, хотя порой и сомневался в их целесообразности – пытаемый должен говорить правду, а не то, что хочет слышать дознаватель, а человек слаб и может наговорить чего угодно, лишь бы палачи прекратили истязания. Может выдумать любую бесовщину или просто нести околесицу. Может подтвердить заведомую чушь. Оговорить кого угодно, в том числе себя, своих родителей, детей, любимую и Господа Христа со всеми апостолами, если это от него потребуют. Сколько раз признания подследственных, сделанные под клещами палача, уводили его по ложному пути – не сосчитать.

Да что там говорить – если бы сами первоапостолы Пётр и Андрей угодили в руки инквизиторов, даже им не удалось бы доказать своей невиновности. Особенно если бы потребовалось признание их вины. Ведь что есть у человека, что он может предъявить в доказательство своей невинности?

Слова.

Что такое слова?

Ничто. Сотрясение воздуха. Не более, чем крик кукушки.

Кто поверит крику кукушки? Как проверить правдивость сказанного?

Никак.

А если попадают на дыбу сильные духом, пытка тем более ничем не поможет. Церковь знала предостаточно таких примеров.

Получалось, как ни крути, пытки не были гарантией правдивости.

Хагг пожал плечами и ещё глубже погрузился в размышления.

В его работе пытки применялись только к тем, кто провинился или скрывает преступное деяние. Но пытать, чтобы доказать вину, – такое бывало редко, чаще люди признавались раньше. По глубокому убеждению Золтана, к применению пыток следовало относиться с крайней осторожностью. Ну взрослые мужчины – ещё туда-сюда. Но какой смысл пытать тех, кто и без этого слаб, – детей, женщин, стариков?

Но даже если всё, что сказано в наставлении о наказаниях, было полезно и правильно, даже тогда после экзекуции человек нередко оставался калекой на всю жизнь. А если он и вправду был невиновен? Хорошие пыточных дел мастера ценились на вес золота. Даже Святая Церковь уделяла пристальное внимание этому вопросу – ещё Ипполит Марселино выступал против грубых пыток. Да и в самом деле, пытка водой, вегилия и Judicium Crucis были неплохой альтернативой старым методам[83]. Золтану доводилось применять их, и он не мог не оценить гуманизма церковников.

А вот костёр… Золтану никогда не приходилось сжигать кого-то на костре. Сажали на кол, били – да, бывало: южные владыки отличались жёстким нравом. Но сжигать, тем более живьём… Очищением тут и не пахло.

Золтан всегда интересовался историей. Может, просто так сложилось, а может, причиной тому был случай, когда, попав ребёнком к горным гномам, он перескочил через два века. Мир для него невероятно изменился. Он до сих пор делил свою жизнь на то, что было «до», и то, что стало «после». Он читал учёные труды, как западные, так и восточные, сменил за долгую жизнь две веры, а уж занятий поменял – не сосчитать. И потому смотрел на вещи проще. Православие и католицизм состарились. Идеи, как и люди, смертны. Сначала юность, полная невзгод и чаяний, исканий и смелых свершений, прекрасная и мятежная. Потом неизбежная старость, закостенелая и догматичная. И чем ближе к смерти идея, тем больше она костенеет и цепляется за жизнь и душит проявления нового и прочую свободу. Но юным идеям суждено победить, а старым – умереть. Так было всегда, мудрецы Востока это прекрасно знают и поэтому глядят на мир спокойно, без кровавой пелены в глазах и пены на губах.