Руны судьбы

– Зверь! Зверь из бездны, зверь четверолапый, многострашный и могучий; чудо обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй… Насекомое, минога, ехидна! Он пыхал паром и огнём и рыкал так: «Рык! Рык!», а тело его подобно извивам реки. О страх, о ужас, о смиренье! Увы, увы мне! Если бы я только мог взглянуть ему в глаза… Но я не мог: там бездна, бездна холода и страха, лёд, опал, гагат и турмалин… Uam profundus est imus abyssus?[96] Ха-ха-ха! – он перевёл взгляд на Мануэля. – Как можешь ты убить, солдат, как можешь ты убить, когда ты сам не знаешь своей смерти, только жизнь? Что жизнь? Слетевшая с вершин вода… Дай, дай мне каплю твоих слёз, они стоят так дорого: ты видел хоть одну? Не для тебя, не для тебя неописуемый восторг! Ах! Ах!..

Всех на поляне пробрал озноб. Все перекрестились.

– Смотри-ка: чокнутый, а чешет как по святому Хуану, – сказал Мануэль. – Как вы думаете, святой отец, что ему привиделось?

– Боюсь, мы этого никогда не узнаем, – с горечью сказал брат Себастьян. – Мы просто ничего от него не добьёмся, вы же видите: он одержим. Хотя, признаться, выглядит это странно. Он говорит in aenigmate[97], но в его безумии как будто есть система… Мы допросим его позже. Мартин, Мануэль, осмотрите здесь всё. И будьте осторожны. Помните: cavendo tutus – «остерегаясь убережёшься». Действуйте.

И напоследок подбодрил их на родном испанском:

– Dios los de a uestra merced buenas[98].

Родригес и Санчес обнаружились в доме, где они сидели за столом и ели кашу, сталкиваясь ложками в большом горшке. На имена они не откликались и не замечали ничего вокруг. Вошедшие опешили от такой картины. Себастьян сотворил молитву, Мануэль и Киппер, ругаясь, долго били их по щекам, а те только улыбались, лупали глазами и с набитыми ртами мычали: «Caougugno… Caougugno…»[99], а когда пришли в себя, ничего не смогли рассказать. Алебарды валялись в углу, камин погас, от углей по дому струился горьковатый дымок. Полки, некогда уставленные алхимическими бутылками, рухнули, стекло поразбивалось вдребезги, не уцелело ничего. На каминной полке россыпью валялся хлам, скопление предметов, похожих не то на детские игрушки, не то на языческие фетиши.

За домом, у задней двери, в сугробе лежал Анхелес, мёртвый и уже остывший. А грудь его…

Грудь его была разворочена пулей.

– Проклятие. – Родригес опустился перед ним на колени. – Как же так?.. Как же ты, hombre… Ну как же ты так?!

– Не бяжется здесь чего-то, – мрачно заявил Хосе-Фернандес. – Бедь не стреляли же б него из пули, так, одна бидимость, а глянь-ка – помер… Не иначе, и бпрямь колдобанье.

Как всегда в минуты острого душевного волнения, каталонец путал «б» и «в». Смеяться над этим никто не решился. Мануэль угрюмо молчал. Молчала и пленённая девица.

Санчес между делом основательно пошарился по сундукам, под нарами, стащил с полки большущий железный фонарь, потряс его – проверить, есть ли там масло, удовлетворённо кивнул и вознамерился присвоить.

– Санчо, – необычно холодно сказал Родригес.

– А?

– Поставь его. Зажги и поставь на стол. И ничего не трогай в этом сатанинском гнезде.

– Какого дьявола, Родриго! Я же только…

– Поставь, я сказал! – рявкнул тот. – Хватит нам Анхеля! Нельзя здесь брать ничего! Здесь надо всё пожечь, – решительно подвёл он итог и с отвращением плюнул на пол. – Как следует прожарить это место. Это добром не кончится, если всё как есть оставить. Аду адово, огонь огню. Я прав или не прав, святой отец?

– Пожалуй, прав, – согласился монах.

– Что же вы тогда тут кашу жрали, а? – спросил Хосе-Фернандес.

Родригес побледнел, будто лишь сейчас об этом вспомнил, бросил алебарду, зажал руками рот и выскочил наружу.

Брат Себастьян покачал головой и повернулся к Санчесу, который оказался крепче нервами.

Или желудком.

– Неплохо бы заполучить какие-нибудь доказательства волшебства, – сказал монах. – Вот что, сын мой Алехандро, соберите вон с той полки эти штуки, только осторожно, не порежьтесь: с алхимика станется напитать их каким-нибудь ядом. Остальное… Да. Пожалуй, дом надо сжечь. А ты что скажешь, Томас?

Молодой монах кивнул. Он до сих пор пребывал как бы в полусне и ничего не говорил.

Воцарилось молчание. Слышно было, как на улице тошнит Родригеса. Все смотрели на Мануэля, а точнее – на его оружие, изящный меч, узкий, полуторный, сечением клинка похожий на фальшион.

– Чего вы на меня уставились? – набычился Мануэль. – Меч не отдам: это мой трофей, мои деньги. И потом, сталь – всегда сталь, хорошему оружию всё равно кому служить.

Возражений не последовало.

Травник, однако, исчез бесследно, только на пороге хижины валялись ножны от меча. Мануэль подобрал их и, после недолгой возни с подгонкой ремешков, приладил на пояс. Памятуя речи Смитте, четверо испанцев и немец осмотрели всё вокруг, ища следы, которые упоминал безумец, но было темно, и снег вокруг был так истоптан ими же, что разглядеть что-либо оказалось затруднительно.