Русофил

Сейчас в Петербурге с транспортом стало получше, а раньше нужно было осваивать опыт профессионального пешехода. Первое условие: хорошо обуться. Второе: никуда не спешить. И если ты не спешишь, то увидишь многое. С тех пор как мы купили маленькую квартирку на Галерной, прогулки по Петербургу стали частью моей жизни. В особенности ночные, вдоль большой Невы и в сторону Новой Голландии. Как изменилась Новая Голландия! Это тоже было загадочное место в развалинах, а теперь… Прекрасные водяные арки, Пиранези…

Я, конечно, помню и другой Петербург, перестроечного времени, когда все всего боялись, было пусто на улицах, люди друг другу рассказывали, что вот здесь убили кого-то, и там под лестницей ограбили. А после восьми вечера можно было до вечности ждать автобуса, и он всё равно не приходил. Однажды я стоял на остановке возле площади Искусств, чтобы ехать в сторону Новой Голландии, а это всё-таки довольно далеко. Было часов девять вечера; вместе со мной на остановке мёрзли молодой музыкант с виолончелью на спине и пожилая дама. Ждём сорок минут, ждём час. И тогда я говорю виолончелисту:

– По-видимому, ничего не будет. Автобусы перестали действовать.

Он отвечает:

– Да. Может быть, мы пойдём вместе?

И пожилая дама жалобно просит:

– Умоляю, возьмите меня с собой.

Сегодня почти всё изменилось… Раньше мне показывали: вот там было кабаре, в котором сидела Анна Ахматова. Но в реальности никакого кабаре-то больше не было. И вдруг всё воскресает. И “Приют комедианта”, и “Бродячая собака”, и многое другое, прекрасное. И великолепный Александринский театр, и обновлённый Мариинский, и Мариинский-2, который внутри мне нравится, а снаружи не очень, это какое-то монструозное здание. И концертный зал Мариинского, до конца не доделанный. Ну, маэстро Гергиев придумывает гигантские проекты, так что не всегда достраивает то, что задумал. И Эрмитаж, в котором Александр Сокуров снимал “Русский ковчег”, с этим грандиозным финалом: вечный праздник России закончился, и надвигается цунами…

Однажды мы с женой были у директора Эрмитажа Пиотровского. Кончилась деловая часть нашего разговора, и он нам предложил:

– Какую часть музея вы хотите посмотреть? Я вам дам специалиста.

– Мне было бы очень приятно совершить тот же маршрут, что и Александр Сокуров в “Русском ковчеге”.

И мы начали с двери возле Советской лестницы, которая никакого отношения к Советскому Союзу не имеет, название девятнадцатого века – здесь члены Государственного Совета проходили на заседания. И затем нас повели через какие-то закрытые для посторонних зоны, вплоть до столовой министра иностранных дел; это было очень хорошо.

Жаль, что я не мог участвовать в съёмках самого фильма… Конечно, я бы смотрел на происходящее совсем другими глазами, нежели неназванный, но узнаваемый маркиз, который своим полувраждебным глазом следит за тем, что происходит в России на протяжении веков. Между прочим, у меня есть первое издание “Путешествия” маркиза де Кюстина в четырёх томах. Это, конечно, основа основ западной русистики. Мы должны помнить маркиза и его точку зрения, но нельзя целиком сосредотачиваться на ней.

Надо сказать, сейчас мы понимаем Россию намного лучше, чем маркиз. Это вовсе не означает, что у де Кюстина не было меткого и зоркого взгляда. Был. Но что он знал о России? Считай, ничего. Только русскую аристократическую жизнь. Он общался по-французски. А с обычными людьми, с тем самым большинством, которое и образует историческую нацию, он поговорить не мог. Так что его книга меткая, но ограниченная. Тем более что Россия многое дала Западу уже после смерти маркиза, в конце девятнадцатого века. Когда Запад жил сухим позитивизмом, появился русский роман с философскими, нравственными проблемами у Достоевского и удивительным чувством эпического у Толстого; о влиянии Чехова даже и не говорю. Он нашёл взгляд, который “рифмуется” с нашими болезнями, отвечает на нашу всеобщую скуку, наши неразрешимые вопросы о смысле жизни. И то, что он не даёт ответа, наверное, и сообщило всемирный отклик чеховским рассказам и ещё больше – чеховскому театру.

Словом, к началу двадцатого века отсталость России исчезла. Мы были наравне. Мы стали, по удачному выражению Иоанна-Павла II, которое он позаимствовал у поэта Вячеслава Иванова, двумя лёгкими Европы. Папа Римский думал, наверное, о католицизме и православии, о восточной и западной ветвях христианства, но можно прочесть эту метафору и шире, и глубже. Речь и о политике, и о культуре, и о судьбе цивилизации. Владимир Соловьёв и Вячеслав Иванов – удивительные примеры дыхания двойными лёгкими. Они показали, какой должна быть, какой может быть Европа, если она дышит двумя лёгкими. И они были бы страшно довольны нынешним Папой Римским Франциском, который себя именует первым епископом Рима – и не пользуется другими титулами.