Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

И мне думается, что наш нынешний переход от романтического западничества начала девяностых к своеобразному сочетанию нашего восточного христианства с марксистским учением о морали, с марксистским оправданием насилия во имя торжества коммунистических идеалов, не случаен. И виной тому отнюдь не «партия войны», которая сегодня играет большую роль в духовной жизни России. Наверное, вообще декоммунизация в чистом виде, как она произошла в католических и протестантских странах Восточной Европы, как она произошла в советских республиках Прибалтики, у нас в РФ, в сердце исторической России была по определению невозможна. И в том числе в силу того, что советская система была создана нами и опиралась во многом на некоторые особенности нашего русского архетипа. И это, на мой взгляд, то есть уникальные по своей сложности задачи, возникающие в ходе декоммунизации России, не учитывали русские мыслители, предсказывавшие гибель коммунизма в России. Они в своих программах декоммунизации России не принимали во внимание то, на что они сами не один раз указывали в своих работах, а именно то, что русский коммунизм имел, естественно, западное, марксистское происхождение, но почва для его реализации была чисто русской. Идея революционного террора, диктатуры пролетариата легла на традиционное русское «дело прочно, когда струится кровь», на нашу традиционную русскую недооценку самой человеческой жизни, человека как такового. И получается, как стало очевидно сейчас, что отказ от того, что Бердяев называл «восточным христианством», отказ от изуверско-аскетического отношения к себе и к своим близким не может произойти сразу, в короткие сроки. Наверное, декоммунизация в России возможна только постепенно. Причем она, наверное, должна проходить в различных, сменяющих друг друга идеологических одеяниях. И получается, что первой такой формой частичной декоммунизации при сохранении исходной нравственной основы теории революции как раз и является русский охранительский консерватизм, различного рода интерпретации особой русской коммунистической цивилизации. И как только у русских возникло разочарование в новой, некоммунистической жизни, возникала ностальгия об утраченном советском рае, они нашли себе суррогат коммунистичности в учении об особой русской общинной цивилизации. Вера в коммунизм остается, но только эта вера – уже нечто свое, русское, якобы данное нам Богом. На место исторической миссии пролетариата ставится миссия особой русской, якобы антизападной цивилизации. На место борьбы мира социализма с капитализмом ставится конфликт особой русской цивилизации с западной буржуазной цивилизацией и т. д. Отсюда и нынешние попытки вычленить, сделать предметом внимания, поклонения то, что несло в себе общее с советской системой. Отсюда попытки доказать, что колхозы были продолжением традиций русской общинности и монастырского труда, что русская церковная соборность была предтечей советского коллективизма. И человеку на душе спокойно: с одной стороны, он патриот, любит Россию, любит традиции, а с другой стороны, не выходит за рамки советского мировоззрения и советской системы ценностей. И, мне думается, вот эту логику соединения национального с советским, эту логику оправдания революции ссылкой на требования русской души как раз и отражает в своих последних выступлениях патриарх Кирилл. И он, на мой взгляд, делает это для того, чтобы не потерять контакт с теми, кто приходит в храм, но кто на самом деле остается в мировоззренческом отношении советским человеком. И в этом, наверное, состоит драма, изначальный драматизм ухода России от коммунизма после того, как ничего не осталось на самом деле от дореволюционной России и от дореволюционного православия. Но это, на мой взгляд, все-таки не движение по кругу, а движение к концу, к концу русской истории.

Еще раз о различии между русофобией и просвещенным патриотизмом

Заметки на полях книги «Русский вопрос в истории политики и мысли»[229]