Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

И парадокс состоит в том, что у врагов «русской партии», у шестидесятнической интеллигенции, с которой я общался, дружил в стенах «Комсомольской правды» и позже, которой действительно «не было жаль старой России», которая была далека от православия, все же в отношении к русским людям, к тем же жертвам сталинских репрессий, сталинской коллективизации и сталинского раскулачивания, было больше гуманизма и человечности, больше сострадания, чем в душе тех, кто на словах поклонялся православным святыням. И это поразительно. Интеллигентский гуманизм шестидесятников, разбуженный хрущевской оттепелью, по моему глубокому убеждению, нес в себе больше христианства, чем идеология «русской партии», якобы основанная на идеалах православия. И поэтому, честно говоря, я, со студенческих лет «веховец» (во всех доносах, которые на меня писали в КГБ «профессионалы», присутствовало это обвинение меня в преклонении перед Бердяевым), находил чаще общий язык с шестидесятниками, чем с идеологами русской партии. И общим с шестидесятниками у меня было не только желание и ожидание демократических перемен, но и отношение к ценности человеческой жизни. Все дело в том, теперь я это начал понимать, что за моим расхождением с идеологами «русской партии» в отношении к Сталину стоял различный подход к смыслу и ценности человеческой жизни. Конечно, радоваться свету, которым якобы «озарил человечество» ленинский Октябрь, могли только люди, не думающие о судьбе тех, кто сгорел в огне гражданской войны. И у многих шестидесятников отношение к свету ленинского Октября мало чем отличалось от отношения к этому же свету у идеологов «русской партии». Но все же у них, у шестидесятников, по отношению к жертвам сталинских репрессий, в том числе и по отношению к мукам и страданиям коллективизированного русского крестьянства, было много человеколюбия.

Шестидесятник, наш с Игорем Клямкиным заведующий отделом пропаганды «Комсомольской правды» Владимир Кокашинский очень любил Федора Достоевского и очень часто любил повторять его слова, что «счастье всего человечества не стоит слез одного измученного ребенка». Именно он, Владимир Кокашинский, еще в 1965 году посоветовал мне один на один, не отрываясь, прочитать главу «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых». И после этой ночи, когда я вошел душой в текст «Братьев Карамазовых», я действительно стал другим человеком. Меня еще утром тряс нервный озноб. Правда состоит в том, что идеологи «русской партии», с которыми я общался, прекрасно знали историю России, классику русской литературы, но не питали особой симпатии к, как они говорили, «нервическому» Достоевскому. Обращает на себя внимание, что во всей публицистике русской партии не присутствует какое-либо влияние русской религиозной философии, вообще русской дореволюционной антимарксистской публицистики.

И самое поразительное, что идеологи «польской партии», с которыми я общался в 1980 году в Варшаве, по своему отношению к реалиям социализма в своих первых программах по совершенствованию социалистической экономики были очень близки шестидесятничеству моих коллег в «Комсомолке». Володя Кокашинский вместе с Анатолием Стреляным давали мне задание найти марксистское оправдание для опыта Худенко, для обоснования бригадного подряда, бригадного хозрасчета в рамках колхозов. Я им тогда предложил ссылаться на учение Карла Маркса об отличии реального, эффективного обобществления от формального, юридического. А в сентябре-октябре 1980 года мои знакомые, идеологи «Солидарности», пытались использовать те же идеи Маркса о реальном обобществлении для оправдания бригадного подряда на судоверфи имени Ленина в Гданьске. Кстати, Лех Валенса добивался в конце семидесятых того же, чего добивался Худенко в СССР в середине шестидесятых, то есть права на бригадный хозрасчет. Не могу не сказать, что идеологи «русской партии» были очень далеки от этих споров о месте рынка и рыночных отношений в советской экономике.