Русская эмиграция в борьбе с большевизмом

20. Свидетель священник Иосиф Дзичковский, духовник Коверды, дававший свои показания на русском языке, показал: «Я Коверду знаю, он мой ученик по русской гимназии. Знаю его как хорошего ученика и христианина. Борис Коверда был христианином не только на словах. Он относился к Закону Божьему с особенным вниманием. Посещал церковь. Я видел, что он в семье получил религиозное воспитание, и этим отличался он от остальных моих учеников. Он бывал у исповеди и причастия. В последний раз он исповедовался у меня в прошлом году, я это хорошо помню. В текущем учебном году я был законоучителем в гимназии только до ноября. Я слышал, что на Пасху в текущем году. Коверда исповедывался и причащался».

21. Свидетельница Лидия Свитич показала: «Я живу в одном доме с Ковердой и знаю всю семью Коверда очень хорошо. Борис был исключительно хорошим учеником и сыном: когда семья оказалась в тяжелом положении, он сам работал и зарабатывал на ее пропитание. Борис обладал мягким характером, несколько нервным, был очень добросовестным мальчиком. Я знала его только с наилучшей стороны. Он учился в белорусской гимназии, но дома у них говорили всегда по-русски. Отношение Коверды к большевикам всегда было отрицательное. Борис Коверда – примерный сын, добрый ребенок. О политических убеждениях его ничего не знаю».

По окончании допроса свидетельницы Свитич адвокат Эттингер заявил, что подсудимый желает дать объяснения, но просит о назначении перерыва.

Председатель объявил перерыв до шести часов вечера.

Многочисленная публика, переполнявшая зал судебного заседания во время свидетельских показаний, была несколько разочарована, так как действительно показания эти не соответствовали по форме и содержанию значению дела. Большинство свидетелей очень волновались и говорили тихим, сдавленным голосом, и только свидетели Л. Белевский и Павлюкевич вложили в свои характеристики Бориса Коверды много сердечности и теплого участия.

Во время перерыва не только зал заседания, но и все здание суда с прилегающим к нему двором были совершенно очищены от публики и наново оцеплены полицией, которая приняла усиленные меры предосторожности, ввиду полученных сведений о том, что вечером в суде может появиться случайный свидетель убийства Войкова – изгнанный из Лондона полпред Розенгольц. Вход в зал заседания поэтому был обставлен еще большими затруднениями, чем с утра, и не принадлежащие к составу суда и свидетелей лица пропускались лишь после трехкратного предъявления документов. Во все время перерыва и позже, вплоть до самого объявления приговора, перед зданием суда продолжали толпиться любопытные.

Заседание суда возобновилось в 6 ч 25 мин вечера, и суд приступил к заслушанию объяснений подсудимого.

Показание обвиняемого

Коверда поднялся со своего места и громко, отчетливо, на польском языке заявил следующее:

«Я хочу объяснить, каким образом я дошел до покушения на большевистского посла Войкова. Большевистский переворот застал меня учеником реального училища в Самаре. Однажды директор училища перед выходом из школы собрал нас, учеников младших классов, и предупредил, чтобы мы не шли домой по главным улицам. Он сказал, что город занят красной гвардией и что нас могут побить за то, что мы носим форменные фуражки. Я жил тогда в поселке Зубчаниновка, в 17 верстах от Самары, и ездил ежедневно в город. Я на железной дороге ежедневно был свидетелем бесчинств, совершаемых бандами демобилизованных солдат-большевиков. Раз я видел, как такая банда побила начальника станции и бросила в топку машиниста. Потом реальное училище закрылось, и я жил в Зубчаниновке. Там тоже я не раз был свидетелем актов террора. Однажды при мне мучили священника, которого увели куда-то, и я его больше не видел. В другой раз Зубчаниновку заняли красноармейцы. Они ходили по поселку в поисках лошадей и, увидев меня, спросили, где здесь лошади, и прибавили, что побьют меня, если я укажу неправильно. Началась гражданская война, и после чехов Самару заняли красные; и я опять был свидетелем террора в его полном объеме. Пошли расстрелы, грабежи, аресты».

Во время этих показаний Коверду постепенно охватило волнение, и последние слова он проговорил почти плача. Но затем взял себя в руки и продолжал совершенно спокойно и твердо: