«И глупо! —
Уверенно в ответ раздался голос детский. —
Ученостью своей, Павлуша, не диви,
Не смыслит твой Фалес, как видно, ни бельмеса.
Мой дядя говорил — а он умней Фалеса, —
Что плавает земля… семь тысяч лет в крови!»
Разорвался апельсин
У Дворцова моста…
Где Высокий Господин
Маленького роста?
Раз двое третьего рассматривали в лупы
И изрекли: «Он глуп». Весь ужас здесь был в том,
Что тот, кого они признали дураком,
Был умницей — они же были глупы.
Дурак и мудрецу порою кровный брат:
Дурак вовек не поумнеет,
Но если с ним заспорит хоть Сократ, —
С двух первых слов Сократ глупеет!
Ослу образованье дали.
Он стал умней? Едва ли.
Но раньте, как осел,
Он просто чушь порол,
А нынче — ах, злодей! —
Он с важностью педанта
При каждой глупости своей
Ссылается на Канта.
Художник в парусиновых штанах,
Однажды сев случайно на палитру,
Вскочил и заметался впопыхах:
«Где скипидар?! Давай скорее вытру!»
Но, рассмотревши радужный каскад,
Он в трансе творческой интуитивной дрожи
Из парусины вырезал квадрат
И отослал в «Салон Ослиной кожи».
По мненью критиков суровых,
Парнас пустует много лет.
Бесспорно, — Пушкиных нет новых,
Но… и Белинских новых нет.
Был верный себе до кончины
Почтенный и старый шаблон.
Однажды, с насмешкой змеиной,
Кинжалом он был умерщвлен.
Когда с торжеством разделили
Наследники царство и трон,
То новьщ шаблон, говорили,
Похож был на старый шаблон.
Короли, герои, папы,
Божий сын и бог отец,
Юбиляры и сатрапы,
Каждый олух и мудрец,
И любой сановник крупный,
И любой правленья строй —
Все для критики доступны,
Кроме критики самой!
«Кто здесь покоится, не знаете?» — «Поэт».
«Поэт? И только-то? — последовал ответ. —
Но что еще при жизни делал этот гений?»
«Он написал собрание своих произведений!»
Когда смельчак найдет свой стиль,
Толпа кричит: «Какая гиль!
У стариков, брат, глаже!»
А кто творит, как «старики», —
Вновь недовольны чудаки:
Манера, мол, все та же!
Ну что ж… При жизни стариков
Обычай тоже был таков,
И посуровей даже.
Бабкин смел — прочел Сенеку
И, насвистывая туш,
Снес его в библиотеку,
На полях отметив: «Чушь!»
Бабкин, друг, суровый критик,
Ты подумал ли хоть раз,
Что безногий паралитик
Легкой серне не указ?..
Почему-то у «толстых» журналов,
Как у толстых девиц средних лет,
Слов и рыхлого мяса немало,
Но совсем темперамента нет.
Без галстука и чина
[89]
,
Настроив контрабас,
Размашистый мужчина
Взобрался на Парнас.
Как друг облапил Феба,
Взял у него аванс
И, сочно сплюнув в небо,
Сел с музой в преферанс.
Третья дикая игрушка
Для российского холопа:
Был царь-колокол, царь-пушка,
А теперь еще царь-….
Однажды нам была дарована свобода,
Но, к сожалению, такого рода,
Что в тот же миг куда-то затерялась.
Тебе, читатель мой, она не попадалась?
Колено, изрытое оспой,
Будет весь век колено —
Это нередко, —
А полено, изрытое оспой,
Будет уже не полено,
А статуэтка.
На грязной рогоже
Рожа на роже.
Художе —
Ство тоже!
Коль у тебя фантазия востра —
Взгляни-ка на портрет «Моя сестра»
И объясни: чем разнится от бурдюка
Сестрица Бурлюка?
Пальцем, выпачканным в сажу
(В бане не был я давно),
Я все мажу, мажу, мажу
Терпеливо полотно.
И нечистый плод исканий
Называю «Зимней баней».
Мой черный карлик целовал мне ножки,
Он был всегда так ловок и так мил!..
Мои браслетки, кольца, серьги, брошки
Он убирал и в сундучке хранил.
Но в черный день печали и тревоги
Мой карлик вдруг поднялся и подрос…
Вотще ему я целовала ноги —
И сам ушел, и сундучок унес!
Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою,
Словно пустынник во сне, женственный образ ловлю.
Вот отчего эти строки одна на другую похожи:
Тщетно уюта искать — там, где живет холостяк.
Ночью сидел я мирно с пером в руке и работал.
Томики новых стихов всё листовал и писал.
Тихая ночь со мною стихи читала. Нежданно
В темные двери влетел, злясь и мечась, нетопырь, —
Бился в углу, трепыхал и падал на пол — и снова
Кверху беззвучно взмывал, — как исступленный, дрожа.
С дерзким вступил я в бой — и его изгнал я бесстрашно.
О, не труднее ль борьба критика с тучей стихов?