Опять разогнана свобода,
Затмилась тучами заря.
Неволя русского народа
Есть воля русского царя.
Когда лукавыми словами
Ты злую силу воспевал,
Не мнил ты, Майков, что меж нами
Уже отмститель восставал!
И он пришел к твоей могиле,
И дикий вой раздался вдруг,
И стало тошно адской силе,
И содрогнулся горний круг.
А там, в Архангельском соборе,
Прошел какой-то странный гул,
И, несказанным виршам вторя,
Сам Грозный крикнул: «Караул!»
Израиля ведя стезей чудесной,
Господь зараз два чуда сотворил:
Отверз уста ослице бессловесной
И говорить пророку запретил.
Далекое грядущее таилось
В сих чудесах первоначальных дней,
И ныне казнь Моаба совершилась —
Увы! — над бедной родиной моей.
Гонима, Русь, ты беспощадным роком,
Хотя за грех иной, чем Билеам,
Заграждены уста твоим пророкам,
И слово вольное дано твоим ослам.
Благонамеренный
И грустный анекдот!
Какие мерины
Пасут теперь народ!
Протяжённо-сложенное слово
И гнусливо-казенный укор
Заменили тюрьму и оковы,
Дыбу, сруб и кровавый топор.
Но, с приятным различьем в манере,
Сила та же и тот же успех,
И в сугубой свершается мере
Наказанье за двойственный грех.
Владимир Соловьев
Лежит на месте этом.
Сперва был философ,
А ныне стал шкелетом.
Иным любезен быв,
Он многим был и враг;
Но, без ума любив,
Сам ввергнулся в овраг.
Он душу потерял,
Не говоря о теле:
Ее диавол взял,
Его ж собаки съели.
Прохожий! Научись из этого примера,
Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера.
Хотя в поэзии он немощный старик,
А в философии — немыслящий младенец,
Но тем одним уже он славен и велик,
Что двух сопряг он муз, как истый двоеженец.
Не то мудрец, не то пророк,
Умом он гибок, словно хлыстик.
Его никто понять не мог,
И потому все звали «мистик».
То восклицал он: «Господа!
Скорее в Рим! Признаем папу!»
(Дай власть ему — и он туда
Нас потащил бы по этапу.)
То утверждал, что наш народ
Всем одарен природой щедро,
И звал торжественно в поход
В его таинственные недра.
И вдруг, сознав, что в этот век
Смешно разыгрывать Мессию,
Себя публично он посек…
Да заодно уж и Россию.
Жил некий педагог.
Не так был зол он, как бульдог,
Но полагал,
Что для развитья мозга
Небесполезна розга,
И посекал…
И что ж? Кого он сек, —
Стал человек,
Кому ж давал он спуску, —
Попал в кутузку.
Сей басней вразумись, строптивое дитя,
И руку любызай, карающую тя.
Ах! отчего зари сиянье
Она пережила? Смерть капли при лучах
Могла бы вызвать состраданье.
Фофанов
Светлей, чем бриллиантовая брошка,
Сияла и блистала капля-крошка,
И мокрой капля та не будь, —
Красавица ее пришпилила б на грудь.
Но в мире сем — увы! — удел хапуги — хапнуть,
А капли — капнуть.
Как будто над собой пролив слезу,
Вдруг капля очутилася внизу…
Ах! отчего не так был длинен век той капли,
Как ноги цапли?
Существовал когда-то встарь
Известный Брюсов календарь.
Он врал, — но что ни говори,
И всё ведь врут календари!
Календаря того уж нет,
Но Брюсов есть зато поэт,
И, откровенно говоря,
Почище врет календаря.
Как гурия в магометанском
Эдеме, розах и шелку,
Так вы в лейб-гвардии уланском
Ее величества полку.
Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима,
Наш царь — кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму — темно.
Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь — висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.
Будем как солнце! И диск восходящий
Брызнул лучами на весь горизонт…
Вечер настал. И сквозь дождь моросящий
Тусклым пятном догорает Бальмонт.
Те же слова ты твердишь, что твердил назад лет пятнадцать,
Так же восторженно ты — «мигом живите!» — зовешь.
Но почему ж этот миг продлился на долгие годы?
Жизни текучей пророк, мумией кажешься ты.
Есть меж арабов поверье, что может порой и гиена,
Вид принимая людской, умные речи гласить.
Новым путем направляясь, Колумб до Америки доплыл.
Новый Колумб, отчего ж в старом ты вязнешь пруду?
Смысла в стихах твоих нет, но они хоть красивы. Спасибо.
Разве ж, однако, беда — смысл дать красивым стихам?