Последний вопрос она произнесла так, как будто узнавала точную дату, чтобы не забыть попрощаться, провожая меня куда подальше, вместе с моим неоконченным средним образованием и совершенно неопределенным будущим.
– А, ну куда тебя бежать, – противореча самой себе, быстро проговорила Лера. – Скажи, тебе хоть стыдно. Ладно, обо мне даже речи не идет, но хотя бы перед отцом! Губишь себя – убивай на здоровье! Но не на его глазах же. Я не допущу этого, даже не думай. Ты… – Она посмотрела на меня подозрительно. – Да тебе от нас, небось, нужны только деньги. Конечно, еще бы, как же иначе. Точная копия своего папочки. Что ж, естественный отбор все-таки делает свое дело.
Смысл разговора ускользал от меня. Я беспомощно посмотрел на Фаллена, а потом на покрасневшую Леру, словно ожидая какой-нибудь подсказки, которая помогла бы мне понять, что именно во мне так ее разозлило на этот раз.
– Сколько ты уже с дружками вместо школы… – она на секунду запнулась, подыскивая подходящее слово, – …гуляешь?
Чтобы не показаться совсем потерянным, я зачем-то отрицательно покачал головой.
– Немного, значит? Да как ты смеешь! – Лера была готова броситься на меня с кулаками. – Такие, как ты, вообще что-нибудь чувствуют? А ну смотри мне в глаза, – копируя обычную фразу отца, прошипела она, а потом, немного сменив интонацию, произнесла: – А тот мальчик. Николай. Такой приятный на первый взгляд. Твой друг? Неужели. И как я только поверила? Друг… Он ведь просто что-то тебе принес? Правильно?
Мне не хотелось ничего ей говорить, но я больше не мог выносить эту бессмыслицу, поэтому ответил правду, надеясь, что разговор на этом закончится:
– Он принес кроссовки.
– Ах, кроссовки! Это теперь и так называется! И ты так легко говоришь мне? Чтоб я больше никогда не видела здесь твоих друзей-наркоманов с вашими кроссовками и подобным дерьмом, ты меня понял?!
Внезапно меня затошнило. В одно мгновение мир пошатнулся, уходя из-под ног, а слова, разбросанные по комнате, вдруг обнажили свои самые острые значения и разом впились мне в голову, давая в одну секунду осознать весь ужас всего сказанного Лерой.
Я уже не мог кричать в ответ или оправдываться.
Было поздно что-то говорить, поэтому я лишь застыл на месте, парализованный отвращением, совершенно не представляя, как исправить что-то непоправимо треснувшее внутри меня.
Да, это было хуже перелома ребер или кровавых синяков на руках, потому что на этот раз слова поранили не только меня, но и Натаниэля. Незаслуженно поранили.
Еще секунда – и, наверное, я упал бы.
Но чувствуя, как слабеют и сгибаются мои ноги, я с ненавистью просмотрел сквозь Леру, мысленно приказывая ей исчезнуть.
Она резко отшатнулась к стене, освобождая дорогу, но всего через секунду бросилась на меня со спины, впиваясь острыми ногтями в пальто и без жалости выдирая мои волосы.
Но я не чувствовал боли и не слышал Лериных криков.
Удивительно, но я не слышал даже голосов в голове, а просто лежал без движений на полу своей комнаты, не обращая внимания на происходящее за дверью пустой комнаты или вокруг меня.
Остался только белый потолок.
Я мысленно рисовал на нем черной краской расплывчатые картины.
А за окном шел снег.
Я видел, как он кружится в свете фонарей, теряясь в собственном бесконечном танце.
Мне вспомнилось, как Натаниэль сказал мне однажды, что больше всего боится, что его забудут, а я лишь легкомысленно пообещал помнить о нем всегда.
И когда Натаниэль спросил, чего боюсь я, то я ответил, что ничего не боюсь, и получил в ответ недоверчивое: «Так не бывает».
Да, так не бывает.
Я бросился на кровать и зарыдал, закрывая голову руками. Фаллен попытался приподнять меня, но я сопротивлялся, сжимая зубы и почти забывая, почему плачу. Детский страх исчезал, превращаясь в глубокое отчаяние, от которого хотелось выть и кричать.
Я беззвучно открывал рот, судорожно вдыхая воздух, не имея сил даже простонать от боли.
В комнату вошел отец и сел на кровать рядом со мной. Он долго что-то объяснял, пытаясь говорить спокойно, но я ничего не слышал. Ничего.
Отец вдруг побледнел и, закрыв лицо руками, быстро вышел из комнаты, а я сел на кровати, резко перестав плакать. По мне, словно электрический ток, за секунду пронеслись все эмоции отца и обожгли невероятной глубиной его печали.
Нет, ребенок никогда не должен испытывать отчаяние взрослого человека.
Я вскочил на ноги и в порыве какого-то необъяснимого чувства стал сдирать со стен яркие картинки, нарисованные мною, но мной другим, совсем недавно.
Я срывал рисунки, царапая стену ногтями и ломая их до крови, а потом упал, подхваченный Фалленом, и пролежал много часов без единого движения.
В этот день мое детство закончилось, содранное вместе с теми разноцветными рисунками.
Моя мама умерла.
И мне было восемь лет.
– Шастов, хватит спать, выйди к доске! – Голос Инессы Олеговны заставил меня вздрогнуть и оторваться от созерцания гладко отполированной поверхности школьной парты. – Я не понимаю, что, правила для тебя не писаны, а, юный гений?