Русская история. В самом сжатом очерке

Настроение московского гарнизона было таково, что вполне можно было, — теперь задним числом мы можем сказать должно было, — взять движение в свои руки. Но развертывать солдатское движение — значило итти на вооруженное восстание, — это было ясно. А вооруженное восстание в Севастополе две с половиной недели назад было проиграно. Момент вообще считался неблагоприятным для вооруженного восстания. Шанцер не взял на свою ответственность изменить партийную линию — он хотел прежде снестись с ЦК. Саперам посоветовали «подождать». К ростовцам, которые уже восстали, отправили агитаторов, — нужно сказать, очень неудачно взявшихся за дело. Солдаты восстали пока против своего ближайшего начальства — офицеров и генералов. Характерно, что Ростовский полк сразу же снял у «их благородий» денщиков. Требования солдатской массы были в сущности профессиональные. Перевести их на политическую почву можно было, но это нужно было делать умеючи. Агитаторы сразу заговорили о царе, — заговорили на тему «долой самодержавие». Может быть это не испугало бы саперов, но ростовцы до этого еще не дозрели. А главное — здесь, как и в Севастополе, нужно было не говорить, а действовать, и возможно быстрее. Настроение революционно незрелой солдатской массы было разумеется чрезвычайно неустойчиво: мы это видели уже на примере «потемкинского» восстания, а потемкинцы были конечно сознательнее московских гренадеров. А начальство, уже умудренное опытом, повело себя умно. Оно не стало стрелять, не стало даже в первую минуту арестовывать, а прибавило мяса в щи, прибавило несколько копеек к грошовому жалованью солдата, да под шумок отпустило в деревню наиболее волновавшихся солдат старших сроков, которые были и лучше всех распропагандированы. Остальным дали «одуматься». Ошибки агитации, ласковые речи черносотенного офицерства доделали остальное. 4 декабря Ростовский полк «заступил в караул» — механическая дисциплина вернула себе свои права. В этот же самый день в Москву пришло известие об аресте Петербургского совета.

Наступил момент, когда нужно было или сдаться без боя или выступить во что бы то ни стало. «Не могли мы позволить врагу понемногу уничтожить наши силы в отдельных схватках, не могли ожидать, пока он коварными нападениями истребит передовые отряды нашей революционной армии, — писал Петербургский комитет нашей партии в выпущенной тогда прокламации. — Наши союзы были распущены, наши газеты закрыты, наши депутаты арестованы, наши собрания воспрещены. Все, что нами было завоевано в октябре, было отнято у нас правительством к началу декабря». Созванный в тот же день Московский совет⁷⁹ высказался за всеобщую забастовку и перевод ее в вооруженное восстание. Но члены Совета, передовые рабочие Москвы и преимущественно молодежь (средний возраст рабочего депутата был 23 года), прекрасно понимали, что поднять на восстание всю массу московских рабочих не такое легкое дело. Постановлено было окончательное решение отложить на два дня, до 6 декабря, проведя на фабриках и заводах ряд митингов, которые должны были выяснить настроение широких кругов пролетариата. Если пропущенное военное восстание было первым — и самым большим — минусом начинавшегося выступления, то эта двухдневная отсрочка была следующим, и по времени и по значению. Уже на другой день стало ясно, что откладывать выступление нельзя, и партийная конференция вечером 5-го подавляющим большинством голосов постановила: «С 7 декабря объявить всеобщую забастовку, которая должна вылиться в вооруженное восстание». Решающее значение имели два момента: выступление петербургского делегата, гарантировавшего восстание в Питере (мы видели что настроение передовых петербургских рабочих давало основание говорить в этом смысле), и обещание железнодорожного союза присоединиться к всеобщей политической забастовке и не допустить перевозки войск... Так как московский гарнизон, после всего бывшего, не мог считаться твердой опорой «порядка», невозможность подвоза войск в Москву извне давала большой шанс в пользу успеха восстания. Проверка настроения по крупнейшим фабрикам и заводам подтвердила готовность московского пролетариата выступить, хотя форма выступления, — попрежнему ли забастовка или переход на высшую ступень, к вооруженной борьбе, — оставалась не вполне выясненной. Даже «Известия Московского совета» еще 9 декабря писали: «Орудием всеобщей забастовки пролетариат России пользуется не впервые. Этим оружием пролетариат в октябре нанес чувствительный удар самодержавной шайке и заставил ее пролепетать признание народных свобод. Теперь стало необходимым повторить и усилить этот удар, сделать его по возможности окончательным, смертельным, взять в свои руки дело водворения в России действительной политической свободы. Это сознают те сотни тысяч, которые взялись снова за оружие всеобщей политической забастовки 7 декабря». Как будто это обещало только повторение того, что было в октябре. И лишь глухое упоминание в дальнейшем о «кровавой борьбе» давало понять, что теперь повторением октября дело не ограничится.