Русская история. В самом сжатом очерке

Я не буду описывать то грандиозное эхо, которое дало 9-е января по всей тогдашней Российской империи. Вы знаете, что в этот месяц в России бастовало рабочих в 10 раз больше, чем бастовало в среднем прежде в год. Это был грандиозный взрыв, ясно показавший, до какой степени расстрел 9-го января задел всех рабочих, до какой степени этот расстрел был осознан как удар, нанесенный всему рабочему классу, без различия национальностей, — поляки, латыши, кавказцы в Баку, где были персы и т. д., все бастовали в ответ на 9-е января. Эта забастовка была таким же точно жестом ярости, как и срывание погон с офицеров и избиение генералов на улицах Петербурга вечером 9-го января. Так как организация не охватила всего этого движения и не могла охватить, — никакая подпольная организация не могла бы этого охватить, — то ясное дело, что движение это не могло быть закреплено какими-нибудь определенными результатами, но оно дало огромное эхо сначала среди интеллигенции.

Возьмем интеллигенцию декабря 1904 г., после неудачи двух наших выступлений — 28-го ноября в Петербурге и 6-го декабря в Москве. Чтобы вас не задерживать, я не буду пускаться в анализ этих неудач. Я считаю недостаточным то объяснение, которое обыкновенно дают, о раздорах между меньшевиками и большевиками. К моменту железнодорожной забастовки в октябре была не меньшая грызня между эсерами и социал-демократами в железнодорожном союзе, тем не менее октябрьская забастовка состоялась. Я считаю, что причиной была та дезорганизация, которую несомненно вносил поп Гапон, агент полиции, которому, как вы знаете, было поручено «организовать» рабочее движение и который сумел пойти дальше Зубатова. Он сумел привлечь в свои ряды даже революционно настроенных рабочих, соблазняя идеей своей «петиции», 8-часовым рабочим днем и т. д. Эта дезорганизация сыграла здесь свою роль. Но когда 9-е января задело весь рабочий класс, то тут уже никакие Гапоны ничего сделать не могли. Тут — только в грандиозных размерах конечно, хотя и в пределах одной страны, — было то, что произошло в Западной Европе, когда казнили двух рабочих в Америке — Сакко и Ванцетти. Двух рабочих казнили в г. Бостоне, а между тем в результате били американцев на улицах Парижа. Это конечно случай не подходящий в том смысле, что казнь Сакко и Ванцетти — факт гораздо более мелкий, нежели расстрел 9-го января, но вы сами учтете, какое влияние должен был иметь на рабочую массу расстрел не двух рабочих, а сотен рабочих на улицах Петрограда. Я никогда не забуду той совершенно неистовой ярости, с которой один рабочий, искалеченный 9-го января, на одном из митингов говорил перед нами о Николае II. То чувство, которое я питал к Николаю II и которое, поверьте, отнюдь не было дружественным, — это было теплое молочко в сравнении с кипятком, в сравнении с тем, что выражал этот рабочий. И не знаю, что было бы с Николаем II, если бы он попал в руки этому рабочему.

Это движение, повторяю, — рабочее движение, дало колоссальное эхо в других классах. Во-первых, зашевелилась ннтеллигенция, — я об этом начал говорить и сам себя оборвал. Вы знаете конечно, что в ноябре собрались председатели земских управ и робким голосом попросили у Николая очень небольшой уступки. После этого в течение месяца интеллигенция жила надеждой, что Николай уступит и подпишет конституцию, куцую. Председатели земских управ просили меньше, чем впоследствии, под давлением рабочего движения, дал Николай зимой 1905/06 г. Государственная дума, созданная по закону Витте, — это было нечто архиреволюционное, по сравнению с требованиями председателей земских управ. Но в 1904 г. Николай был еще настолько в себе уверен и настолько нагл, что он даже это требование председателей земских управ отверг, и 12 декабря появился царский указ, возвещавший всем верноподданным, что никакой конституции не будет. Нужно было видеть повешенные носы интеллигенции: все кончено, рабочие выступили 28 ноября, 6 декабря, — ничего не вышло, царь конституции не подписал, будем сидеть по своим комнатам и плакать. Так было тогда. Мне в это время пришлось ехать за границу по одному делу, и я вернулся в январе, очень скоро после расстрела 9-го января. Я нашел совершенно неожиданную картину: когда я уезжал, люди сидели по своим углам и плакали, а теперь это были все яркокрасные революционеры, которые меньше чем на демократической республике не мирились. Интеллигенция на митингах, развернувшихся везде и всюду, говорила самые страшные речи, какие только можно произнести, и принимала самые страшные резолюции. Потом конечно полиция разгоняла их без особых затруднений, но характерно то эхо, которое дала рабочая волна среди интеллигенции.