Русская канарейка. Голос

Уж он-то отлично знал, что так не бывает. Его на курсах учили, и он вызубрил назубок, что так — не бывает. Разве что один шанс на миллион. И уж конечно, не в подобных обстоятельствах. Не на острове Джум в Андаманском море. Не с глухой девицей, читающей по губам. Не «Стаканчики граненыя», и не царский червонец в ухе, и не четыре поколения, кричащие ему сквозь весь двадцатый век: все доподлинно, все так и есть, вот так все и бывает…

Странный это роман, где Он и Она встречают друг друга чуть ли не в конце; где сюжет норовит ускользнуть и растечься на пять рукавов; где интрига спотыкается о нелепости и разного рода случайности; где перед каждой встречей громоздится высокая гора жизни, которую автор толкает, подобно Сизифу, то и дело оступаясь, удерживая вес, вновь напирая плечом и волоча эту нелепую повозку вверх, вверх, к эпилогу (где всех нас, бог даст, встретит знаменитое верхнее до), — обреченно тащит ее, вопреки здравому смыслу и законам сюжетосложения, озираясь по сторонам и безудержно оплакивая тех, кто из повозки выпал.

Странный это роман.

Они истоптали изрядную часть пляжа, вколачивая в него вопросы-ответы и те вопросы, на которые ответов не было, вернее, искать их надо было сообща, и они искали: останавливались, отгребали ребром босых ступней площадку мокрого песка, и Айя, присаживаясь на корточки, веткой рисовала то и это (например, улицы их алма-атинской окраины или диковатое сооружение — дубовую исповедальню, превращенную в «обучающий шкаф»: вот тут папа сделал отсеки для клеток, по углам вставил мини-динамики — объясняла и опять расспрашивала, поднимая на него карие с зеленцой глаза и хмуря шелковые брови:

— Ты что, не знаешь, как кенарь разучивает плановую песнь?

— Немного знаю, — улыбаясь, отвечал он, — по себе…

Леон уже понял, что для проникновения в это лицо, в эти глаза, для ее отклика, для свободной проводимости звука нужно лишь коснуться ее, взять за руку или положить ладонь на плечо. А когда она была рядом, прикосновение становилось единственно логичным, практически неизбежным, ежеминутным… необходимым, наконец. И потому неизбежно и ежеминутно она присутствовала на расстоянии жеста. А лучше всего было просто смотреть ей в глаза, беззвучно вышивая губами слова.

— Откуда у тебя такое имя?

— Айя? Не знаю, кажется, бабушка придумала. А что, не нравится?

— Да нет, вполне годится…

С тобой так легко разговаривать, сразу призналась она, тебя понимать легко — движения губ легкие, четкие. Даже голос будто слышу.

— Я и есть Голос, — сказал он. И пояснил: — Певец же. Внятная артикуляция.

— А балерина? — вдруг спрашивала она. — Ну, под чьими окнами дядя Коля спал зимой в своем знаменитом кожаном плаще. Ты ей кем приходишься?

— Какая балерина! — фыркал он. — Балерин с такой грудью не бывает. Это Барышня, Эська. А еще была Стеша… Были Большой Этингер, Дора с ее «грудкой», испанка Леонор… И все это — Шекспир, Гомер и Софокл, и тень отца Гамлета…

* * *

— Ну ладно, — проговорил он наконец.

За три часа безостановочной, бурной, то и дело отпрыгивающей в детство, перебивающей друг друга, ветвящейся по родным городам и улицам, по самым-самым родным лицам двухголосой речи (изрядно его утомившей, ибо под прямым, душу вымогающим взглядом этой девушки надо было исхитриться и не выложить всю подноготную своей биографии, а нести привычную служебную чушь) — за эти три часа Леон, кажется, досконально выучил улицы ее детства, апортовые сады, каток Медео, «папины методы обучения канареек» и «папины воспоминания о дяде Коле»… Интересно, что ж она по всему свету бегает от такого замечательного папы?

Все это свалилось ему на голову неожиданным хлопотным наследством, и бог знает почему он считал себя обязанным… да нет, просто повязанным с этой странной глухой девушкой. С этой канареечной родственницей.

Например, сейчас мучительно думал, как лучше поступить: дать ей денег на паром до Краби, а там, на самолет… куда? (Видимо, в Лондон, отозвалась она, хотя и не хочется; может, в Бангкоке тормозну, там у меня друзья; может, мотнусь в Алма-Ату, отца проведать…) Или все же рискнуть и взять ее на борт пенишета, а завтра подбросить до Краби — тем более что вечером ему и самому вылетать оттуда же в Париж? Доставить ее самолично, чтобы уж быть уверенным… в чем, между прочим?