Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Шагал закончил недавно едва ли не самую величественную и полновесную из своих картин³⁶. Огромный пунцовый ангел падает в ней с неба и человеческая фигура в темной одежде поднимается на воздух как бы силою этого падения. В центре звенят краски, светлые и яркие; в углу, противоположном тому, что занят ангелом, фигура, похожая на раввина, держит в руках, по-видимому, свиток Торы. Годами работая над холстом, художник, однако, совсем не думал ни о каком «сюжете», ни тради ционном, ни вымышленном. Конечно, ангел, свиток что-то значат, о чем-то сигнализируют зрителю, но это о них можно утверждать лишь в той же мере, как о массах и красках картины или о других, казалось бы чисто формальных ее признаках. Чем больше всматриваешься в нее именно как в картину, тем яснее видишь полную слитность ее религиозного и художественного существа. Не удивляйтесь, что безумным кажется созданный ею мир: в нем есть цельность, которой нельзя найти в распадающемся, рассудочно разложенном мире. Не удивляйтесь, что ужаса в ней больше еще, чем радости. «Хочешь бежать от Бога, беги к Богу», сказал блаженный Августин; но и в самом бегстве уже есть признание бытия Господня. <…>

Вейдле В. Заметки о Шагале // Числа (Париж). 1933. Кн. 9. С. 176–178.

12. А. Бенуа. Выставка Шагала. 1940

Ну что же? Должен сознаться – c’est captivant[94]. Ничего не поделаешь.

Это то искусство, которое как раз мне должно претить в чрезвычайной степени. Это то, что во всех других сферах жизни я ненавижу (я еще не разучился ненавидеть), с чем я, несмотря на всю свою душевную усталость, еще не могу примириться – и все же это пленит, я бы даже сказал – чарует, если держаться точного смысла этого слова. В искусстве Шагала заложены какие-то тайные чары, какое-то волшебство, которое, как гашиш, действует не только помимо сознания, но и наперекор ему <…>

Шагал удостоился премии Карнеги³⁷. Это уже своего рода мировая consecration[95]. Но и до того он вот уже десятки лет принадлежит к тем художникам, имена которых получили всесветную известность, про которых критики не пишут иначе, как пользуясь готовыми штампованными формулами, а это является выражением величайшего почитания. Шагал настоящая ведетта[96], вроде, ну скажем, Чаплина. И эта признанность может считаться вполне заслуженной. Он действительно подошел к эпохе, он шевелит в людях такие чувства, которые почему-то тянет испытывать. Можно еще найти в этом искусстве элементы бесовского наваждения или действия сил нечистых, однако об этом говорить не позволяется, а если разрешается, то не иначе как в ироническом тоне, или как о некоей «аллегории». Несомненно, есть что-то общее между творчеством Шагала и творчеством всяких художников – демониаков средневековья, часть которых упражнялась в «украшении» священнейших соборов всякой скульптурной чертовщиной, другая окружала миниатюры молитвенников самыми безрассудными и столь ехидными гримасами. Той же чертовщиной увлекались такие великие мастера живописи, как Босх или старший Брейгель, как Шонгауэр и как Грюневальд, – и со всеми ими у Шагала есть по крайней мере то общее, что он всецело подчиняется произволу своей фантазии; что он пишет то, что в голову взбредет; что он вообще во власти чего-то такого, что не поддается какому-либо разумному определению. Однако просто от вздора и шалости и от бредового творчества сумасшедших творения Шагала отличаются именно своими подлинными чарами.

А.Н. Бенуа. Париж, октябрь 1946

Нынешняя выставка (открытая в галерее Май, 12, рю Бонапарт³⁸) лишний раз подтвердила во мне мое отношение к искусству Шагала (я был одним из первых, кто четверть века назад оценил это искусство)³⁹, и в то же время она рассеяла прокравшееся в меня сомнение: не снобичен ли Шагал; не стал ли он шарлатанить, не превратился ли он, толкаемый к тому успехом, в банального трюкиста, который торгует тем, что когда-то давало ему подлинное вдохновение? Такие вопросы могли вполне естественно закрасться в душу, так как репертуар Шагала все такой же ограниченный, и он только и делает, что повторяет одни и те же темы.

Так и на данной выставке мы снова увидели все тех же летающих бородатых иудеев, возлежащих на диване любовников, белых невест, акробатов, нежных эфебов с букетами, порхающих ангелочков, согбенных жалких скрипачей, и все это вперемежку с какими-то музицирующими козлами, с гигантскими курицами, с телятами и апокалиптическими конями. Да и в смысле фона это опять то же черное небо с разноцветными ореолами светила, те же домишки грязной дыры из ужасного захолустья, тот же талый снег, или же рамы окон, зеленеющие кусты, стенные часы, семисвечники, торы. Меняется лишь расположение этих разнообразных элементов, и меняется формат картины. Видно, без иных из этих обязательных деталей художник просто не может обойтись, и они нет-нет да и пролезут в его композицию, которая ему кажется незаконченной, пока именно какой-либо такой козел-скрипач или крылатый вестник не нашли себе места.