Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Шагал показывает план нам, и вдруг его эмоции и волнение исчезают и – как будто речь идет о чужой работе – начинает деловым, спокойным, холодным тоном обсуждать, как все это можно показать, где можно повесить. «Значит, так: нужно взять зал однотонный, без рисунка, положить ковер. Вы же самые лучшие реставраторы в мире. Вы все сделаете». И показывает: «Вот по этому плану все надо разместить. Это будет гениально». Стоя у «Свадебного стола», говорит: «А! Вот краски! Лучшие краски в стиле Сёра. Я бы вам и теперь подписал, но не имею права». Молчит, потом добавляет: «Нет, подпишу». Обращается к реставраторам: «Вы будете это наклеивать на картон или на холст?» И вдруг опять: «Нет, подпишу». Кто-то дает ему фломастер. Я подставляю ему свою записную книжечку, он фломастером черным трогает. «Нет, слишком черно». Ковалев замечает: «Вам, конечно, нужны краски на скипидаре, масляные». Тут же кто-то из реставраторов побежал за этими красками. Подойдя к «Введению в еврейский театр», восклицает: «Ай, ай, ай! Какие музыканты! Какие золотые музыканты! Какая была музыка!». Ваве: «Ну, хороший был художник? Я был молод. Я был безумно молод тогда. Это сделано красками души». И вдруг резко кричит: «Эй, осторожней!» Оказывается, фотограф, желая его снять, чуть не наступил на холст. И когда фотограф отошел в сторону, уже спокойно адресуется к реставраторам: «Что вы думаете, чем это сделать сверху?» – «Стекло?» «Нет! Вы знаете, есть такой элегантный материал, как это называется?» Кто-то подсказывает: «Плексиглас?» «Да, да! Надо прекратить, чтобы на них падала пыль, и скручивать их тоже нехорошо». И обращаясь к Лебедеву: «Когда так скручивают, – причем, тон у него несколько театральный, как у актера, который произносит речь, – это может превратиться в тесто, в кашу. Когда тесно картинам, это как в гробу. Надо давать им отдыхать». Кто-то задает вопрос: «Правда ли, что когда Вы это писали, Вас запирали и носили Вам еду?» «Да, да, да! Молоко давали. Да, мне. И никого не пускали».

Марк Шагал подписывает панно «Введение в Еврейский театр» (слева за Шагалом – П.И. Лебедев). ГТГ, 8 июня 1973

В это время приносят краски. Он спрашивает: «Какой марки у вас краски?» Ковалев отвечает: «Отечественные. Самые лучшие, мы их проверяли». Шагал спокойно: «Ну, ну!» И начинает выбирать кисточки – а дали ему целый набор. Выбирает самую тоненькую. Как только Шагал стал подписывать, Ковалев шепчет мне на ухо: «Ты посмотри, как он краску набирает – ровно столько, сколько надо: чтоб не было лишнего, но и чтобы хватило дописать». Начинает писать и вдруг с ужасом: «Ай, Валечка! Где мои очки?» А они у него из кармана торчат. Садится, бормочет: «Для меня сделать подпись труднее, чем картину». Палитру ему передают через холст. «Ради Бога, осторожнее!» И опять с ужасом: «Я забыл, как пишется «л»». Я подставляю свою книжечку, он в ней написал эту самую букву «л». Подписывает панно «Литература» и бормочет: «Это надо беленькой». Вдруг какая-то заминка, он приостановился. Я быстрее пишу букву «г» и показываю ему. «Я знаю, я знаю, голубчик! Я просто вспоминаю все». Смотрит. «Это немножко подходит к старинным иконам, а?» Когда эта работа окончена, идет к фризу и начинает в волнении ходить. «Я не знаю, с какой стороны подписать». Валентина Григорьевна спокойно говорит: «Марк, подпиши с двух сторон». «Нет, нет! Для публики это – одна картина. Иначе потом отрежут». Оглядывается и говорит Лебедеву: «Этого я не ожидал. Стоило приехать специально». Садится, подписывает панно «Музыка» и бормочет: «Чтоб не было ошибки». Ковалев услышал и говорит: «В авторской подписи ошибок не бывает».

Марк Шагал подписывает панно «Введение в Еврейский театр» (слева от Шагала – А.П. Ковалев). 8 июня 1973

Приведу несколько оценок Шагала, когда он прошел по залам Галереи, в том числе и к той отдельной выставке, которую мы сделали из его работ, что были в Третьяковской галерее. XVIII век он проходит молча, только смотрит. У Кипренского замечает: «Я мальчиком копировал его Пушкина». Заходит к Александру Иванову (огромный зал, огромная картина, по бокам этюды, эскизы – он не смотрит): «Ала-ла! Судьба!» Подходит ближе, начинает всматриваться: «Римская школа. Когда я был мальчиком, мне тогда очень нравилась гладкая живопись». Поворачивается по сторонам, видит этюды и эскизы, смотрит молча, весь – сосредоточенность: «Прекрасно! И вот хорошо! И вот! И вот! Прекрасно!» – и такой широкий жест по всему залу. Идет дальше. В небольшом зале Венецианова останавливается, начинает ходить от одной вещи к другой. Венецианова он смотрит чуть не вдвое дольше, чем Иванова, и потом говорит очень тихо: «Он дал что-то национальное. Это очень красиво. Вот тут уже русская школа». Перова смотрит недолго. У «Портрета Достоевского» стоит, всматривается: «Очень хороший портрет».