Русская книга о Марке Шагале. Том 2

У Крамского: «Я мальчиком смотрел на Крамского. Почему я не умею так рисовать? Милая штучка». У Репина высоко оценивает портреты, указывает на «Мусоргского». Доходит до Саврасова и здесь как будто преображается: «Прелестная! Чудная! Замечательная вещь! Обожаю его! Какой это большой художник! Это же была революция для русского искусства» – это о картине «Грачи прилетели». В зале Ге о «Голгофе»: «Это оценили бы в Париже». Заходит в зал Васнецова. Об «Аленушке»: «Тут есть живописный шарм и это уже не академизм». Поворачиваясь к Валентине Григорьевне: «А, Вава?» Вава слегка морщит нос. «А мне нравится. Это искренне. Это от сердца». И спокойно идет дальше.

Марк Шагал подписывает панно «Введение в Еврейский таетр». ГТГ, 8 июня 1973

Дошел до зала Левитана, и вот здесь, а также в зале икон была кульминация. «А, наконец!» Это была одна из лучших экспозиций Левитана в Галерее: большой зал, очень много работ. Остановился у «Первой зелени», молчит, смотрит: «Какая прелесть! Это Россия! Это наша Родина! Надо уметь так сделать!» Увидел эскиз к картине «Над вечным покоем»: «Вава, смотри, какая прелесть! Хоть лопни, я никогда не мог сделать такую вещь!». Смотрит «Сумерки»: «А! Эту я копировал когда-то, продал за два рубля как подлинную у адвоката Винавера. Французы, конечно, его не поймут». Смотрит пастель «У ручья»: «Прелесть!» Отойдя и глядя на стену: «Это гениально! Я готов отдать три свои работы за одного Левитана». Потом, обращаясь к сопровождающему: «Вы не продаете? Большой, большой русский художник!» Показывает на «Мостик», одну из ранних работ Левитана: «Какая прелесть! Это лучше Коро». Уходя, оглядывается на зал и говорит: «Это волшебство!»

У Сурикова он уже немножко устал. Там стоят стулья, он сел перед «Боярыней Морозовой». Смотрит и очень тихо, как будто про себя: «Чудные вещи! Я воспитывался на этом. Отчаянная, громадная сила». Я говорю: «Марк Захарович, вот Вы иногда писали маленькие по формату работы, а иногда большие. Большая работа качественно для Вас, художника – это что-то другое?» Он очень серьезно: «Знаете, надо уметь делать большую картину». Спрашиваю: «А Вам не кажется, что в том, что Вы смотрите, есть и какая-то литературность?» «Никакой литературы, голубчик, здесь нет. Здесь настоящая, большая сила. Это Стасов требовал “выражать идеи”». Хлопнул себя ладонями по коленям, встал и говорит: «Как молодой! Спасибо, дорогой!»

К кому это относилось, к сопровождающему? У меня было ощущение, что к Сурикову.

В залах икон: «Замечательно! Гениально!» Долго смотрит «Владимирскую». Потом тихо, про себя: «Шедевр!» Поворачивает голову, рядом – «Никола» XII века: «Сильно, как Сезанн!». Феофан Грек «Преображение». Шагал поворачивается к нам (а толпа, идущая следом, все растет): «Вам не кажется, что влияние религиозности, влияние мистики было лучше, чем влияние литературы?» И потом, отходя от икон, тихо говорит про себя: «А все эти абстракции ни черта не стоят». Поворачивается к Лебедеву: «Я в восторге, что был у вас». И вдруг бросается к «Толгской Богоматери» и застывает перед ней: «Ах, если б я мог делать такую картину! Вот настоящее искусство!» И уже выходя из зала: «Икона – это лучшее, что создано в России. Ничего не поделаешь». У Рублева говорит о волшебстве: «А что здесь говорят иностранцы? Нравится, а?»

Марк Шагал рассматривает панно «Свадебный стол». 8 июня 1973

И с гордостью: «Еще бы! Чимабуэ не лучше». Поворачивается к директору: «Я готов остаться у вас. Я буду просто копировать. Это – музыка. Только гений может так делать. А какие лица!» И уже пройдя немножко: «После этого нам нечего делать». Надя Леже, которая идет рядом – обычно она шла сзади и разговаривала с Валентиной Григорьевной – услышала это и как женщина темпераментная сразу бросается в атаку: «Вот! Вот! Все вы так. Неверно! Это и Малевич мне говорил. Я от этих речей и сбежала в Париж. Есть что и нам делать после иконы!» Шагал к ней поворачивается и говорит: «Надя?! Ну-ну!» И идет дальше.