Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Наконец, раздался долгожданный звонок, и мы из дальних комнат услышали негромкие голоса (надо сказать, что Костаки всегда вел себя чрезвычайно дипломатично). Затем голоса приблизились, и вот в комнату вошел сам маэстро в сопровождении моложаво выглядевшей жены и посла Швеции с супругой, бывшего его радушным московским хозяином. После кругового осмотра гостиной, сплошь завешенной картинками, Шагал бросил взгляд на меня, глаза его лукаво прищурились, и он спросил: «Ну что, не страшно ли тебе видеть здесь Шагала?» Я понял, что принят за соплеменника Платона, и тоном Феофана Грека ответил: «Ну что Вы! В этой квартире так часто звучало “Маркзахарович”, что мы полагали Вас находящимся где-то в соседних комнатах и постоянно поглядывали на дверь. Наконец-то Вы появились!» Шагал светло ухмыльнулся и был под локоток препровожден хозяином в отсек, где висела целая «стена» его работ. Началась торжественная и мучительная минута свидания Шагала с Шагалом. Эмзе сначала панорамно оглядел всю «стену», потом каждую вещь в отдельности и, обратясь к жене, спросил: «Вавочка, это Шагал?» – указывая на большой интерьер без подписи и без названия. Пока та раздумывала, он сам себе ответил: «Нет, это не Шагал».

Затем последовал беглый осмотр гостиной, но было ясно, что внешние раздражители чужой живописи уже почти не действуют на старика. Во всяком случае, архаические имена Поповой и Клюна, Кандинского и Клуциса не произвели на него ни малейшего впечатления. Зато молодежь живьем его заинтересовала. Он обратился ко мне, и Костаки меня представил. Только тут прояснилась моя картавельская отдельность, и я пояснил, что среди моих работ есть и портрет дочери хозяина дома, только что законченный. «Покажи!» Я принес портрет из половины Алике и хотел было поставить его на должном расстоянии. Но патриарх, восседающий посреди комнаты, протянул к нему руки, бережно взял холст и стал рассматривать сам живописный рельеф. Плоскость расступилась перед ним, и портрет грустной красавицы вобрал в себя старца.

Я любовался им. Он был легок, как перо, и подвижен, как блик на воде, речь его почти не офранцузилась, сохранив даже витебский колорит. В нем не было ничего набобского; он был исполнен лукавства и «хитрости» и отнюдь этого не скрывал. С другой стороны, чувствовалась простота ремесленника и рукотворца; из кармана его, как холодное оружие, торчали фломастеры и ручка, которые он в любой момент готов был обнажить.

Так и получилось. Неуловимым движением он вооружил руку одним из орудий, и я услышал следующее.

– Это, – он указал на портрет, – трагическое начало.

– Это, – он перевел указку на темное пространство над головой, наполненное символикой и таинственными наметками, – мистическое начало.

– Ты найдешь себя в мистическом.

Каждое слово было упаковано прокладкой света и доброжелательности. Даже Костаки не посмел приблизиться к этому священнодействию.

В это время на холст упал солнечный луч, Шагал жадно обвел его своим стилом и сказал: «А это – от Бога».

Подышав воздухом мистических глубин, он отпустил меня, и я отнес холст на прежнее место.

Затем уселись вокруг стола, и вплыла клубника, имевшая живописный успех. Впрочем, Шагал к ней, кажется, почти не прикоснулся.

И, наконец, последовала акция, из-за которой, как я понял, и был затеян весь сыр-бор. Костаки стал снимать со стены неподписанные холсты и рисунки Шагала и по одному подносить их мэтру на подпись. Эмзе придирчиво осматривал дитя, заглядывая в укромные места: не подкидыш ли? Но вот поставлено несколько автографов, и достояние Костаки сразу увеличилось на несколько десятков тысяч долларов. Очередь дошла до злополучного интерьера, но тут Шагал заупрямился. Последовал рассказ грека о чуть ли не дне и обстоятельствах, при которых («Как же Вы забыли, Марк Захарович?!») была изготовлена данная работа (чувствовалось, что легенда впервые прозвучала еще при покупке и была заучена досконально). «Вавочка, это Шагал?» – прозвучало снова. «Нет, Марк, на тебя это не похоже». Из рук уплывало несколько тысяч, и Костаки обеспокоился. Все его старания оказались тщетны. Блудного «сына» вытолкали в шею как самозванца. Трудно сказать, кто был прав. Холст был простоват: большие плоскости, игривая цифирь… Вот и все. Память Шагала не среагировала. Не исключено, что это был кто-то из его подражателей еще того времени.

После главного дела обстановка разрядилась, хозяева помягчели, и стало ясно, что встреча уже доигрывается.

В гостях у Г.Д. Костаки.

Слева направо: З.С. Костаки, Марк Шагал, В.Г. Шагал, Г.Д. Костаки. Москва, июнь 1973. Фото В.Б. Янкилевского

О.З. Кандауров и Марк Шагал («Два Захаровича»), Москва, июнь 1973. Фото В.Б. Янкилевского

Владимир Янкилевский. Москва, 1958