В ту пору Марк Захарович работал над крупными, заказанными ему, витражами186
. Пока мы ожидали его, Валентина Григорьевна наставительно предупредила нас, что мы не должны говорить с ее мужем ни о чем печальном, тяжелом. Боже упаси о смерти его знакомых. К тому времени умерли столь многие, в тихой бедности умер Артур Владимирович Фонвизин, но, и утаив все это, мало имели мы веселеньких сведений. Шагал появился – легкий, свежий и светлый, как мимозовая весна за всеми окнами, огорчать его даже малой непогодой было бы грубо и неуместно. Он несколько раз возвращался к работе и вновь приходил. Видя нашу робость, он пошутил: «В сущности, я все тот же – бедный еврей из Витебска, а вот Валентина Григорьевна – не мне чета, она происходит из великой фамилии киевских сахарозаводчиков Бродских». Время от времени из художественных кулис выглядывала строгая красивая дама и весело озирала докуку нашей помехи. Марк Захарович попросил меня прочитать что-нибудь. Среди нескольких стихотворений я прочла посвящение Осипу Мандельштаму – осторожно покосившись на Валентину Григорьевну, Шагал сказал, что помнит Мандельштама по восемнадцатому году в Киеве и, подражательно, закинул вдохновенную голову. Он сказал: «Вы хорошо пишете. Вот описали бы мою жизнь: Вы бы сидели, я бы рассказывал». Прельстительную картину этого несостоявшегося сидения, вблизи дивных, известных нам, картин на стенах, описываю долгим любящим вздохом. (Впоследствии я удивилась, узнав от художника Анатолия Юрьевича Никича, что пришлась-таки вниманию мастера примеченной им деталью. Он указал на стул: «Вот здесь сидела Ахмадулина и читала стихотворение о Мандельштаме»).Марк Захарович повел нас к своим витражам, они сильно светились в оконных просветах темного помещения. С лестницы, как с таинственных высот, привычных для его персонажей, он ребячливо поглядывал на нас и, специальной краской, прописывал и дописывал на стекле сложную логику узоров… <…>
40. А.Л. Оболенский
– Белла Ахмадулина и Борис Мессерер приезжали в Ниццу в 1977 году, и моя семья принимала их у себя дома. Ахмадулина была мила с нашими детьми, не так, как некоторые взрослые, свысока, а очень хорошо общалась с ними. У нас тогда была собака, пудель, про необычную окраску которого она сказала: «Смесь ослика с чертополохом». Это было очень точно, и такое невозможно забыть.
Потом мы как-то решили собрать публику, чтобы она читала свои стихи, что было нелегко, потому что русские хоть и были тогда в Ницце, но или очень пожилые, или не интересовались поэзией, или как-то держались в стороне от всего советского. В общем, много было всяких причин, но мы наскребли как-то по сусечкам. Пришло несколько человек, и она читала. Читала очень эмоционально, может быть, даже слишком эмоционально. И вот тут люди стали задавать вопросы, а люди были скорее мало знакомы с ее творчеством – Ахматову знали, а Ахмадулину тогда нет. Вопросы, естественно, касались ее жизни в Советской России, и она стала очень откровенно рассказывать, как ее преследуют, как ей не дают выступать. Потом она сказала о том, что вот она приехала во Францию, а у нее даже нет томика стихов, чтобы подарить милым людям, которые ее принимают, у которых она гостит. Она говорила: «Я какая-то голая попрошайка, у меня ничего нет, не могу даже сборник своих стихов вам подарить».
Я не могу теперь вспомнить, что она читала, но, как я сказал, слишком эмоционально, то есть до того, что люди обращали внимание скорее на нее, чем на сказанное.
А.Л. Оболенский. Ницца, 2011. Фото Т. Алешки
– Ахмадулина и Мессерер пробыли в Ницце, по-моему, дней пять, и самое интересное – это их поездка к Шагалу. Вдруг выяснилось, что у них назначена встреча. Ахмадулина очень переживала и спросила: «Как туда добираться?» Я сказал: «Знаете, у меня машина, и я могу вас отвезти». Она очень была благодарна, и мы отправились.