Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Выставки устраиваются в помещении галереи «Эпоха» (22, rue La Boёtie).

Числа (Париж). Кн. 5. 1931¹⁹⁶. С. 281–282.

Обложка журнала «Числа». Книга 2–3 (Париж, 1930)

Сотрудники журнала «Числа». Париж, 1934. Во втором ряду сидят (слева направо): Ирина Одоевцева, Дмитрий Мережковский, Георгий Адамович, Зинаида Гиппиус, Георгий Иванов

221. Б. Поплавский. Групповая выставка «Чисел»

[Июнь 1931 г.]

<…> Выставку, организованную «Числами» в художественной галерее «Эпоха», можно было бы так и назвать: «В поисках или на пути к преодолению принципа декорации»¹⁹⁷.

Но следует здесь сделать важное замечание и различение, а именно, что лишь только «молодым» художникам, сформировавшимся после войны, «декорация» – во вред, и что несомненно, что Сутин, Кремень, Ларионов и Шагал не страдают от нее нисколько, ибо творчество их законно декоративно в совершенно ином, высшем аспекте, уже недоступном после пришедшим, и некий таинственный синтез декоративности и «лирического реализма» составляет их особую правду, нежно оживляющую их творчество, тогда как молодые, пытающиеся ей внимать, лишь огрубляют и упрощают, может быть потому, что все моменты диалектического развития пластической идеи неповторимы и всякий такт историко-художественной мелодии тотчас же становится антимузыкальным, едва пытается звучать долее краткого срока известной «атмосферы» иногда нескольких только выставок. <…>

Числа (Париж). Кн. 5. 1931. С. 198–201.

Николай Оцуп

Борис Поплавский

Раймон Конья

Пауль Фиренс

222. П. Фиренс. Русские художники «Парижской школы»

[Июнь 1932 г.]

<…> Есть в Париже, в этой стране живописи, один эстетический комплекс – целый водоворот разнородных и противоречивых талантов, который никому не удалось объединить каким-нибудь основным принципом или свести к единому мировоззрению. Ему дали название «парижской школы» – название, которое определяет явление, но не заключает в себе никакой доктрины и удерживается лишь благодаря своему «удобству».

Возьмем «случай Шагала», один из наиболее значительных, так как дело идет одновременно о самом оригинальном, с нашей точки зрения, художнике молодой России, и о том, кого приняла Франция с наибольшим энтузиазмом. Нам кажется, что следует различать в его творчестве отчасти влияние России и отчасти – гетто. Россия: воспоминание о поразительных «экспрессионистических» иконах, где чудо рассматривается как явление естественное. Еврейство: вдохновение, сюжет и его поэзия.

Хорошо. Но это не объясняет еще Шагала, т. к., в конце концов, надо объяснять художника только им самим. <…>

Я верю в личность, я верю в гений. Я верю, что Шагал есть Шагал, потому что он – Шагал. Гипнотизируя нас формулами, критики часто теряют из виду художника и его творение. <…>

Догматизм, который довольно часто встречается в критике, отсутствует в искусстве. Меньше всего его в произведениях Пикассо, Матисса, Пьера Боннара. Я намеренно привожу имена этих трех художников, влияние которых (вместе с Утрилло, Руо, Дереном, Браком, Модиглиани и Вламинком) мне кажется решающим для «парижской школы». Даже Шагал, который со своей стороны оказывает влияние не меньшее, чем эти художники, воспринял все же уроки Франции, поддался ее очарованию, и не без пользы для себя. <…>

Числа (Париж). Кн. 6. 1932. С. 199–204.

223. Е. Бакунина. Marc Chagall. Ma vie. Stock. [Рецензия.]

[Май 1933 г.]

Книга Шагала замечательна в трояком смысле. Во-первых, она дает незабываемо яркий национальный образ, во-вторых – образ человека творческого склада, и в-третьих – ключ к постижению творческого процесса.

Как всякая большая книга – книга Шагала символична. Шагал писал о себе, а вышло, что он писал о трагической выносливости своего народа, о практической беспомощности человека, обреченного искусству, и о той неодолимой силе, которая заставляет такого человека, наперекор всему, идти своим путем. <…>

Интересно в книге описание внутреннего состояния художника, его горения, самозабвения и забвенья всего окружающего. В России революция, власть Ленина и Троцкого – Шагал ни о чем не слышит: он целыми днями смотрит на облака и мельничные крылья. Позднее, голодный, голый (буквально – Шагал не любит одежды, когда работает), запершись у себя, он месяцами лихорадочно пишет бесчисленные эскизы, похожие на моментальные снимки сновидений. Искусство подлинная его жизнь, и потому внешние препятствия для него только вехи, не позволяющие ему заблудиться на творческом пути. Бывает и невыносимо тяжело. Тогда Шагалу хочется припасть к земле. «У нас мертвого кладут наземь. Близкие, тоже сидя на земле, рыдают у его изголовья».

«И я люблю, припав к земле, шепнуть ей свои печали и молитвы».