Русская литература первой трети XX века

А рядом с этим находим стихотворение «Русская революция», опубликованное в «Ниве», как будто бы столь же связанное с текущим моментом, и открыто говорящее об отношении к свершающимся событиям, и даже отчасти перепевающее те же мотивы, что и в черновиках («Только к вечеру чердачные совы / Начинают перекличку выстрелов», «Мчатся грузовые автомобили, / Мальчики везут министров в Думу»). Но в то же время стихотворению этому придано живое движение, определяемое, как кажется, топографией описываемого:

Играет музыка. Около Кирочной бой.
Но как-то исчезла последняя тень испуга...

Напомним, что на Кирочной жил Юрий Юркун, боязнь за жизнь которого все военные годы одолевала Кузмина, и сборник его, вышедший в 1916 году (а фактически в конце 1915), назывался «Рассказы, написанные на Кирочной ул., в доме под № 48». Эта явно литературная отсылка, рассчитанная на внимательного читателя, становится еще острее, если вспомнить, что уже в 1916 году Юркун стал жить вместе с Кузминым на Спасской, то есть из сферы быта упоминание в стихах передвинулось в сферу чисто литературную.

Об особом, весьма значимом характере стихотворения для Кузмина свидетельствует и то, что оно открывает ряд стихотворений, написанных характерным рифмованным акцентным стихом, по всей видимости, связанным в его сознании со стиховой системой Маяковского (схожим стихом написано посвященное Маяковскому «Враждебное море» и уже точно таким — посвященное Лиле Брик «Выздоравливающей» и «Девочке-душеньке», также, хотя и более опосредованно связанное с Маяковским: его Кузмин написал на рождение дочери владелицы «Привала комедиантов» В.А. Лишневской, а «Привал», Брики и Маяковский перекрещивались в его сознании достаточно явственно).

Таким образом, от «Русской революции» постепенно начинают протягиваться нити к другим, уже глубоко личным стихотворениям Кузмина, за которыми вдруг так же просматриваются политические мотивы. Они безусловно есть и во «Враждебном море», план которого процитируем: «Море. Война. Менелай. Фурии. Впервые встреча Азии и Европы. Брат и сестра. Ифигения. Орест и Пилад. Ксеркс»[1018]. Как не трудно заметить, «вечная народов битва» является здесь тем начальным пунктом отталкивания, который порождает и эротическую тему стихотворения, поскольку Кузмин еще в «Крыльях» провозгласил устами учителя греческого языка Даниила Ивановича, что «в XV-м веке у итальянцев уже прочно установился взгляд на дружбу Ахилла с Патроклом и Ореста с Пиладом как на содомскую любовь, между тем как у Гомера нет прямых указаний на это», и летом 1907 г. предполагал писать пьесу «Орест», план которой сохранился и печатается в данной книге.

В то же время представление о «враждебном море» протягивается к Пушкину с его «Так море, древний душегубец...», также откровенно политическим, с колебанием между «свободной стихией» и «во всех стихиях человек / Тиран, предатель или узник». Оставляя в стороне весьма многочисленные топосы «Русской революции», связывающие это стихотворение с другими, более поздними и чисто лирическими стихами Кузмина, попробуем перейти по тонким мосткам к другим его отчетливо политическим стихотворениям, написанным уже после октябрьской революции.

Как известно, на первых порах Кузмин ее приветствовал не только как попытку прекращения войны (что было для него жизненно важно, ибо война постоянно угрожала жизни Юркуна), но и как очевидное раскрепощение гостинодворской, охотнорядской, хулиганской и черносотенной части населения, за которой Кузмин признавал особое, едва ли не провиденциальное значение. Но в стихах он этого не успел высказать — скорее всего потому, что слишком скоро понял совсем иную природу надвигающегося строя. Приведем еще одну до сих нор не опубликованную и с трудом разбираемую запись, явно относящуюся к первой половине 1918 года:

Все прощал: 1. революция

2. перевор<от>

3. большевики (франц. корреспонд.)

4. немцы (паники кадет фанф. )

5. ндав……..

6. календарь.

7. патриархом

Указ на сщеты

Ника сидит. Все

не принципиально вс.[1019]

в смысле героизма

разлитая [1020]

О природе этого текста возможны только догадки, одну из которых позволим себе высказать: как кажется, это мог быть план какого-то разговора с близким человеком относительно сегодняшних политических настроений, и следом за перечислением того, что Кузмин «прощал», должно было идти суждение о том, с чего началось отвержение. Увы, достоверно этого мы знать не можем.

Мало того, пока что мы не имеем возможности цитировать готовящийся к публикации текст дневниковых записей двадцатых годов. Потому дальнейшие суждения должны быть отложены, но в самой общей, априорной и бездоказательной форме можем уверить читателя, что ныне публикуемый текст займет должное и достойное место в суждениях о позиции Кузмина послеоктябрьских лет, поскольку в очень краткой форме говорит о многих существеннейших особенностях мировидения поэта. Итак, вот сама запись: