Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие

«Эти вожделения мира и блага истинного, эти настроения временной отрешенности как бы неясным шепотом подсказали поэту едва народившуюся в мире мысль о возможности примирения личной воли и воли соборной в торжестве безвластия и безначалия, общине анархической. ... К этому анархическому синтезу гордый Байрон приближается робко, неуверенно и нецельно утверждает новое начало»[249].

В другой статье «анархическая» ниточка перебрасывается от Байрона к Пушкину:

«Что пушкинский табор – община анархическая, не подлежит сомнению», «Анархический союз может быть поистине таковым только как община, проникнутая одним высшим сознанием, одною верховною идеей, и притом идеей в существе своем религиозной. Такова идеальная община идеальных пушкинских Цыган, и только потому осуществляется в ней истинная вольность»[250].

Впрочем, у Байрона, Пушкина, вообще романтиков – «тоска по несбыточному», у символистов-мистиков – «пророчества» о «несбывшемся»; дело будущего, полагает Иванов, – проверить эти пророчества[251].

«Мистический анархизм» занимает Вяч. Иванова, таким образом, как возможный путь к соборности, как микроскопический, но все же реальный шаг к воплощению в жизнь философских умозрений. Хотя будущее показало, что путь этот не состоялся, сам обсуждаемый порыв – показательный пример «алкания» соборного единения во имя осуществления той грядущей Мистерии, которая, как ожидалось, преобразит человечество.

В сфере музыки Скрябин создает в эти годы ряд произведений, в которых «раньше Мистерии он начал осуществление своих мечтаний, идеи соборности творчества в акте литургического исполнения...»[252]. Для Скрябина, таким образом, его концертирование было средством привести слушающих музыку людей к сверхличностному духовному слиянию – все к той же соборности.

Замысел Мистерии пронизал всю творческую жизнь Скрябина: «Одна идея спаяла эту жизнь и создала из нее как бы художественный организм, какую-то легенду, миф... ... Это была его идея Вселенской Мистерии.

Эта мечта осталась невоплощенною в жизнь. ... Вкратце же это – апокалиптическая идея, чаяние последнего свершения, как называл его Скрябин сам... Это идея озаренного мессианства, мечта о великом последнем Чуде, которое свершится силами искусства, и которое свершить должен некий великий Обреченный, в представлении Скрябина совпавший с ним самим»[253].

Уместно добавить, что Скрябина ассоциировали с этим «Обреченным» и другие авторы – что видно по приводившимся высказываниям Н. Русова, К. Бальмонта, Вяч. Иванова, Н. Суворовского и др.; с «особым мнением» об этом А. Белого мы, впрочем, также сталкивались в приводившемся материале. Что до скептической оценки перспектив написания Скрябиным его Мистерии у Флоренского, то оценка эта дана Флоренским «постфактум» – в 30-е годы. Во всяком случае ясно одно: прочие художники серебряного века, и поэты и музыканты, разве лишь отвлеченно мечтали о синтезе искусств в Мистерии – Скрябин же пытался осуществить мечту на практике. Потому нельзя не обратить внимания на этот единственный практический опыт. Л. Сабанеев пишет:

«Все творчество Скрябина рождено от Мистерии, кроме первых пробных этапов... Потому немыслимо разбирать его творческий путь, не касаясь этой центральной идеи его жизни, этого «ненаписанного» творения. ... Но как бы там ни было, как ни смотреть на эту Мистерию, как на мечту, как на безумие, или как на осуществимую мистическую реальность, для нас, исследующих его творческий путь, важно, что она была основным двигателем его творчества. ... Вся жизнь его делается как бы одержимою идеей Мистерии. ... Этот сдвиг психологии конечно немедленно отразился и в его творчестве. Из жизни его исчезли сомнения, он теперь знал, для чего он послан в Мир, – для создания Мистерии, и из его искусства как-то сразу, внезапно исчезли трагические и мрачные краски. Оно говорит нам с этой поры об одном и только об одном – о великом Экстазе, о великом Празднике мира, который он нам дает...»[254]. Слова эти правомерно распространить и на представителей других искусств. Ту же природу имеет, по всей видимости, «экстатическая» окрашенность поэзии К. Бальмонта, все эти воспевания «Огня», бесконечные призывы «быть как Солнце» – весь этот безудержный оптимизм (порою, впрочем, заметно декларативный и монотонный у Бальмонта, который отсутствие в себе подлинного желанного Экстаза легко подменяет артистической позой). В Скрябине современники отмечали не позирование, не игру в теурга, а подлинное величие: