Русская литература в XX веке. Обретения и утраты: учебное пособие

Только когда читатель «отрешается» от окружающей действительности и оказывается в мире, созданном художником, когда включаются его интеллект, воображение, органы чувств, эмоции, интуиция, когда он вместе с героями книги борется и побеждает, страдает и терпит неудачи, переживает взлёты и падения, восторги и кризисы, только тогда и совершается приобщение к искусству, чудо преображения его души.

Назидательность, дидактичность противопоказаны искусству: «цель художества есть идеал, а не нравоучение»⁷⁴⁾.

Особенности восприятия изящной словесности

Искусство воспринимать изящную словесность требует специальных знаний и навыков. Каких?

В процессе чтения художественного текста должны работать четыре как минимум психологических механизма: воображение, эмоции, интеллект, интуиция. Бездействие хотя бы одного из них существенно влияет на результат чтения.

* * *

Приходит в библиотеку ученик и просит сотрудницу: «Дайте, пожалуйста, драму А.Н. Островского “Гроза”». Получив нужную книгу и спрятав её в портфель, он обращается к библиотекарю вторично: «А теперь дайте что-нибудь почитать». (Сцену наблюдал и рассказал о ней писатель И. Меттер.)

Этот эпизод без всякой натяжки мог быть продолжен таким диалогом участвующих сторон:

– Позвольте! Вы просите что-нибудь почитать. Но для чего же Вы взяли «Грозу»? С ней Вы что собираетесь делать?

– «Грозу» но программе мы проходим в школе.

Последствия такого отношения к литературе были обнаружены с помощью социологических исследований:

«В школе и речи не могло быть, чтобы получить удовольствие от “Евгения Онегина” и “Войны и мира”, – отвечал на анкету студент третьего курса технического вуза. – В то время когда в школе проходили Толстого, я с усилием заставлял себя читать “Войну и мир”. Тогда я не видел в романе ничего, кроме “образов”, “общественных отношений” и “показа” героизма русского народа. За “образами” я не видел людей, за “общественными отношениями” – мысли, а за “показом” – самого героизма. Недавно я перечитал роман и, увидев все это, был поражён, потрясён»⁷⁵⁾.

«Раньше в школе, когда Пушкина проходили, – вторил студенту двадцатичетырехлетний крестьянин, – не нравился он мне, а вот недавно случайно он мне в руки попался, я взял и прочитал. “Онегин”, оказывается, – это очень здорово, да и дальше начал читать, и сказки понравились, а уж “Повести Белкина” совсем интересно»⁷⁶⁾ (разрядка моя. – Л.К.).

Очевидно, что отвечавшие на вопросы анкеты в своё время были ориентированы только на логическое восприятие художественного текста. Их воображение, эмоции, интуиция не включались, работал только интеллект. В результате они, каждый на своём уровне, может быть, и поняли, что хотел сказать писатель, но его художественный мир в их сознании не отразился. Они не почувствовали, не пережили, не ощутили и, следовательно, не восприняли всего духовного богатства произведения. Некоторые из них отчасти восполнили этот пробел впоследствии. Но это, увы, случается редко.

Произведения изящной словесности неисчерпаемы. Их можно перечитывать многократно, всякий раз открывая для себя что-то новое и удивляясь, что не заметил этого прежде. Происходит это потому, что человек, как правило, не останавливается в своём духовном развитии. На каждом этапе у него возникают новые потребности. При этом первоначальный стимул – желание вновь пережить комплекс ощущений, испытанных при прежнем чтении, – сохраняет свою силу.

Каждый видит, чувствует, понимает в произведении искусства то, что может и умеет, что удовлетворяет его духовные потребности именно в этот момент. Но уровень потребностей меняется в зависимости от самых равных обстоятельств.

По-своему правы: мальчишка, которому в пушкинском «Борисе Годунове» больше всего нравится сцена в корчме: «Вот Гришка, это да! Его вот-вот схватят, а он к-а-а-к окно вышибет! Р-р-аз и убежал»; юноша, очарованный сценой у фонтана и выучивший её наизусть: «Какая любовь, какие слова!»; умудрённый муж, потрясённый драмой Бориса Годунова: «Сколько лет России не везло на царей – то грозные, то юродивые, но все только о себе, только для себя! И вот сел на престол царь с думами о государстве и народе, и такое несчастье!». Наконец, есть и такой читатель, который оценит всё богатство трагедии и при этом будет потрясен какой-то удивительной гармонией, соразмерностью её композиции, богатством и красотой языка. Ему, наконец, откроется, что Борис Годунов является перед ним в четвёртой сцене от начала, исчезает в четвёртой сцене от конца, Самозванец же соответственно – в пятой, и при этом появляется, просыпаясь, а исчезает, засыпая. Читатель убедится, что интуиция его не обманула: архитектоника трагедии тщательно выверена, гармония здесь строго поверена алгеброй и, самое удивительное, что поэт не пользовался для этого никакими счётно-решающими устройствами.