Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

«Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, и обвёл меня кругом около них, и вот, весьма много их на поверхности поля, и вот, они весьма сухи. И сказал мне: “Сын человеческий! оживут ли кости сии?” Я сказал: “Господи Боже! Ты знаешь это”.

И сказал мне: “Изреки пророчество на кости сии и скажи им: “Кости сухие! слушайте слово Господне! Так говорит Господь Бог костям сим: вот, Я введу дух в вас, и оживёте. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживёте, и узнаете, что Я – Господь”.

Я изрёк пророчество, как повелено было мне: и когда я пророчествовал, произошёл шум, и вот движение, и стали сближаться кости, кость с костью своею. И видел я: и вот, жилы были на них, и плоть выросла, и кожа покрыла их сверху, а духа не было в них.

Тогда сказал Он мне: “Изреки пророчество духу, изреки пророчество, сын человеческий, и скажи духу: “Так говорит Господь Бог: от четырёх ветров приди, дух, и дохни на этих убитых, и они оживут”.

И я изрёк пророчество, как Он повелел мне, и вошёл в них дух, и они ожили, и стали на ноги свои – весьма, весьма великое полчище».

Подчёркивая известное духовное родство двух священных книг, Пушкин в библейском ключе передаёт описанное в Коране чудо воскрешения:

И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладязь наполнен прохладой и мглой.
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают…

«Финальный “хор к радости”, – пишет А. Л. Слонимский, – гармонически замыкает весь цикл, перекликаясь с начальной темой мужества и бодрости:

И чувствует путник и силу и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с Богом он дале пускается в путь».

Трагедия «Борис Годунов»

Из всего написанного в михайловский период Пушкин особенно выделял историческую трагедию «Борис Годунов», ознаменовавшую свершившийся поворот в его художественном мироощущении. Первым толчком к возникновению замысла явился выход в свет в марте 1824 года 10-го и 11-го томов «Истории государства Российского» Карамзина, посвящённых эпохе царствования Феодора Иоанновича, Бориса Годунова и Лжедмитрия I.

История восхождения на русский престол Бориса Годунова через убийство законного наследника царевича Димитрия взволновала Пушкина и его современников неожиданной злободневностью. Ни для кого не было секретом, что приход к власти Александра I осуществился через санкционированное им убийство отца. Исторический сюжет о царе-детоубийце приобрёл в сознании Пушкина актуальный смысл.

Но в процессе работы над ним «аллюзии» – прямые переклички прошлого и настоящего – отступили на задний план. Их вытеснили гораздо более глубокие историко-философские проблемы. Возник вопрос о смысле и цели истории. Предвосхищая автора «Войны и мира» Л. Н. Толстого, Пушкин хочет понять, какая сила управляет всем и как эта сила проявляется в действиях и поступках людей.

Ответы, которые он искал в драмах западноевропейских предшественников и современников, не могли удовлетворить его пытливый ум. Драматургические системы французских классиков и английских романтиков основывались на идущей от эпохи Возрождения уверенности в том, что человек творит историю, являясь мерою всех вещей. В основе драматического действия там лежала энергия самоуверенной и самодовольной человеческой личности, возомнившей, что всё мироздание является «мастерской» для приложения её сил.

И классикам, и романтикам оказалась недоступной, по мнению Пушкина, логика исторического процесса, глубина национально-исторического характера. У классиков человек выступал носителем общечеловеческих пороков и добродетелей, у романтиков – рупором лирических излияний автора. Только в исторических хрониках Шекспира Пушкин находил созвучие своим собственным творческим поискам.

«Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории. Не смущаемый никаким влиянием, Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов. Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени».