Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.

Если Байрон – властелин моря, то Пушкин видит в море лишь «предел желанный» своей души. Пушкин вспоминает о своих мечтах поэтического побега по хребтам моря в более свободную, как ему тогда казалось, Западную Европу. Теперь Пушкин сознает наивность своих надежд. Что такое земное счастье, слава и успех? Море обнажает их тщету: на скале среди его пучины покоится лишь «гробница» былого человеческого величия. Угас Наполеон,

И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.

Байрон в своем гордом самомнении видел себя властелином моря, но перед величием морской стихии гаснут горделивые претензии земных владык. Тщетны кичливые надежды человека на силу «кесаря» («тиран» – Наполеон) или на силу духа («просвещенье» – Байрон):

Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.

Море у Пушкина не увенчивает земное величие и славу. Его призывный шум напоминает о тщете суетных мирских желаний. Оно учит человека в смирении любить Божественную, нерукотворную красоту и совершенство. В этом заключается «предел желанный» человеческой души; к этому пределу зовут Пушкина морские волны.

Поэма «Цыганы» – завершение спора с Байроном, который наметился в первой южной поэме «Кавказский пленник». Не выходя за рамки романтизма, но превращая его в «романтизм критический», Пушкин показывает в этой поэме, что мечты Байрона и его кумира Руссо о возврате человека в «естественное состояние» утопичны, иллюзорны.

Пушкин на собственном опыте испробовал возможность возврата человека в природу. Будучи в Кишинёве, он несколько недель провёл в цыганском таборе. В «Цыганах» он осудил эту прихоть как слабость, как самодовольство и эгоизм. Алеко, утверждающий свободу для себя среди нетронутых цивилизацией «естественных» людей, не терпит никаких ограничений этой свободы и тем самым становится деспотом по отношению к Земфире и молодому цыгану, её любовнику. Двойное убийство, совершённое Алеко, вызывает осуждение старого цыгана:

Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим.
Ты не рождён для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли…

Развенчивая эгоизм Алеко, Пушкин показывает одновременно крах его мечты о возврате на не тронутую «просвещением» первобытную почву. Быт цыган далеко не идилличен. «“Роковые страсти” и связанные с ними “беды” существовали в таборе и до прихода туда Алеко, – замечает Д. Д. Благой. – “Счастья нет” и у носителя простоты, мира и правды в поэме – старика-цыгана, уход от которого Мариулы, охваченной неодолимой любовной страстью к другому, при всей “естественности” этой страсти, с точки зрения самого же старика-цыгана, навсегда разбил его личную жизнь. “Я припоминаю, Алеко, старую печаль”. И эта “старая печаль” живёт в душе цыгана на протяжении всего жизненного пути. Тем самым разбивается иллюзия руссоизма о ничем не омрачаемом счастье “золотого века” – докультурного, дикого человечества».

Так зрелый Пушкин, опережая восторги своих современников, видевших в нём «русского Байрона», решительно одолел искус «байронизма» и вышел к новому, трезвому и реалистическому взгляду на жизнь.

Пушкин в Михайловском. Творческая зрелость

«Кто творец этого бесчеловечного убийства? Постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырём духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!», – так принял известие о ссылке друга в Михайловское Пётр Андреевич Вяземский.

Но Промыслу было угодно направлять во благо всё, что случалось с Пушкиным. Прошло несколько месяцев михайловского изгнанничества, и в письмах поэта, рядом с жалобами на скуку, начинают появляться другие мотивы: «Книг, ради Бога, книг!» «Уединение моё совершенно – праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко – целый день верхом – вечером слушаю сказки моей няни… она единственная моя подруга – и с нею только мне не скучно». «Знаешь ли мои занятия? – до обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»