Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Отсюда – отрицательная характеристика народа как стада. Сравнение народа со «стадом овчим» – традиционно в евангельском повествовании, где оно даётся всегда в положительном смысле: «Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит в дом овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник; а входящий дверью есть пастырь овцам. Ему придверник отворяет, и овцы слушаются голоса его, и он зовёт своих овец по имени и выводит их; и когда выведет своих овец, идёт перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса» (Ин. 10: 1–4).

С точки зрения христианских истин пушкинский «сеятель» – не добрый пастырь овчему стаду. Христос говорит: «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца и жизнь Мою полагаю за овец. Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Ин. 10: 14–16).

Пройдёт немного времени, и Пушкин усомнится в правоте своих стихов, усомнится в «святости» той «свободы», которую несли в народ революционеры, мнившие себя «сеятелями». В «Капитанской дочке» Пушкин скажет: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка копейка».

Пребывание в Одессе осложняется конфликтом с новым начальником. Этот конфликт обостряется тем, что Воронцов замечает неравнодушное отношение влюбчивого Пушкина к своей молодой жене. Видя легкомысленное отношение поэта к обязанностям по службе, Воронцов специально отправляет его в оскорбительную своей бессмысленностью командировку «на саранчу». Возмущённый Пушкин подаёт прошение об отставке, забыв, что в положении ссыльного такое прошение может быть истолковано «как мятеж и дерзость».

Довершает катастрофу неосторожная фраза Пушкина в письме к Вяземскому, которое распечатала московская полиция: «Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пёстрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я ещё встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, Творца и Правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».

Любопытно, что спустя пять лет «учитель» Пушкина, проповедующий атеизм, станет ревностным пастором в Лондоне, а «ученик» будет писать глубоко христианские стихи. Но роковые строки письма прочитаны властью. 8 июля 1824 года Пушкина высочайшим повелением увольняют со службы, а затем ссылают в родовое имение Михайловское под двойной надзор: полицейский и духовный. 1 августа 1824 года поэт выехал из Одессы. В Михайловском он подвёл итог южному периоду своего творчества: в лирике – стихотворением «К морю», в эпосе – романтической поэмой «Цыганы».

Элегия «К морю»

Ещё из Одессы в ответ на предложение Вяземского откликнуться на смерть Байрона Пушкин писал: «Твоя мысль воспеть его смерть в 5-й песни его Героя прелестна – но мне не по силам…» В Михайловском Пушкин нашёл иной, достойный русского гения ход. Элегия «К морю» – финал творческого диалога Пушкина с Байроном. Если начало южного периода – «Погасло дневное светило…» – связано с вариациями на тему прощальной песни Чайльд Гарольда из первой части поэмы Байрона, то элегия «К морю» – соревнование-спор с финалом последней, 4-й песни, где Байрон прощается с «приятелем своим» – так он называет море.

Всё, что пишет Байрон о море, является скрытой формой прославления мятежной личности, не считающейся в гордыне своей с ропотом «дрожащих тварей», «опустошителей земли». Море Байрона, как пуританский Бог, сурово и беспощадно к человеку:

Твоё презренье тот узнает вскоре,
Кто землю в цепи заковать готов.
Сорвав с груди, ты выше облаков
Швырнёшь его, дрожащего от страха,
Молящего о пристани богов,
И, точно камень, пущенный с размаха,
О скалы раздробишь и кинешь горстью праха.

Заметим далее, что отношение Байрона к самовластному морю покровительственное. Романтическая личность оказывается не только равной морю, но ещё и превосходит его:

И, как теперь, в дыханье шумном шквала
По гриве пенистой рука тебя трепала.

Байрон в порыве вдохновения обуздывает море, как лихой наездник. Неукротимый вольнолюбец, он рассекает «руками шумный вал прибоя».

Элегия Пушкина пронизана далёкой от Байрона нежной любовью поэта к стихии, которая родственна ему своим неукротимым движением. В красоте моря он чувствует дыхание Творца, давшего человеку свободу, но сохранившего из любви к творению скрытую власть над ним: