Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

И чувствую: в очах родились слёзы вновь;
     Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман…
     Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной угрюмый океан.

Хотя петербургская жизнь и напоила его горькой отравой, она не смогла убить в душе ни поэзию первой любви, ни радость творческих вдохновений, ни сердечное тепло дружеских уз. Разрыв с прошлым у Пушкина не лишён сожалений, а в будущем он хотел бы воскресить всё доброе, что оставил за собой. Обетованная земля, отдалённый берег которой грезится поэту сквозь дымку вечернего тумана, обещает вернуть утраченную надежду, веру и любовь. Потому и торопит он бег корабля, и доверчиво вверяется прихоти волнующегося под ним океана.

«Характерно, – заметил Д. Д. Благой, – что уже начало элегии ведёт нас не к “Паломничеству Чайльд Гарольда”, а к русской народной песне: “На море синее вечерний пал туман” (ср. “Уж как пал туман на синё море”)». Весь образный строй пушкинской элегии питается не Байроном, а мотивами русских народных песен. Вот одна из них, солдатская:

Ах, пал туман на синё море,
Вселилася кручина в ретиво сердце,
Не схаживать туману с синя моря,
Злодейке кручине с ретива сердца!

Вторит ей другая, разбойничья:

Не подняться вам, туманушки,
С синя моря долой,
Не отстать тебе, кручинушка,
От ретива сердца прочь!

Даже образ Петербурга в элегии Пушкина соединяет в себе реалистическую конкретность с фольклорной обобщенностью:

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей,
     Но только не к брегам печальным
     Туманной родины моей…

Объективный образ Петербурга с его туманами и дождями переводится у Пушкина в субъективный план элегических переживаний, близких к народно-песенным мотивам. Печальная родина поэта излучает ту же самую грусть-тоску, какой переполнена через край его душа.

Всё в этой элегии принимает укрупнённый масштаб. «Само “море” в пушкинском стихотворении, – отмечает Н. Н. Скатов, – это то море, что представлено в народном сочетании “окиян-море”, то есть не какое-то там Чёрное море, а по крайней мере Мировой океан…». Глубоко личные, романтические по своей природе чувства и переживания пушкинской элегии питаются родниками народного творчества, из них набирают свою поэтическую силу. Как и у Байрона, они предельно личностны, но, в отличие от Байрона, не эгоистичны: свою романтическую полноту они обретают на общенародной песенной основе.

Поэма «Кавказский пленник»

«Дав в своей элегии глубоко личное, субъективно-лирическое выражение тому настроению, которое овладело им в ссылке, Пушкин почти сразу же испытывает потребность выйти за узко личные пределы, увидеть и показать в личном общее, присущее не ему одному, а целому поколению, хочет поставить перед читателями вместо своего лирического “я” художественный образ героя, в котором это личное-общее нашло бы свое отражение и воплощение. В этом же августе 1820 года, когда была завершена Пушкиным элегия, принимается он за работу над своей поэмой “Кавказский пленник”», – так утверждает Д. Д. Благой, не без основания считающий эту поэму элегией, развернутой в лиро-эпическую повесть. Личный, лирический мотив звучит уже в «Посвящении Н. Н. Раевскому», которое открывает поэму:

Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем…

Но и в главном герое поэмы, кавказском пленнике, многое идёт от пушкинской судьбы и пушкинского сердца:

Людей и свет изведал он
И знал неверной жизни цену.
В сердцах людей нашед измену,
В мечтах любви безумный сон…

Следуя за опытом романтических поэм Байрона, Пушкин наделяет главного героя чертами автобиографическими, использует «вершинную композицию», выхватывая лишь главные эпизоды из жизни героя и окутывая всё остальное романтической тайной.

Вслед за Байроном Пушкин создаёт идеализированный образ «девы гор», юной черкешенки, воспитанной природой, свободной от внутренних противоречий, свойственных пленнику, человеку цивилизации.