Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Вяземскому казалось, что его мечты о конституционной монархии в России, совпадающие полностью с мечтами Северного общества декабристов, вскоре станут реальностью. В тронной речи, при открытии в 1818 году польского сейма, Александр сказал: «Я намерен дать благотворное конституционное правление всем народам, провидением мне вверенным». Вяземский знал в это время «больше, чем знали сами декабристы: он знал, что написана уже конституция Российской империи и от одного росчерка Александра зависит воплотить её в жизнь». Однако хорошо изучивший характер Александра Адам Чарторижский в своих «Мемуарах» писал: «Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища; ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощения же их в действительности он не допускал. Одним словом, он охотно согласился бы дать свободу всему миру, но при условии, что все добровольно будут подчиняться исключительно его воле».

При радушной встрече с государем после тронной речи Вяземский передал ему записку от высокопоставленных и либерально мыслящих чиновников-дворян, в которой те всеподданнейше просили о позволении приступить к рассмотрению и решению другого важного вопроса об освобождении крестьян от крепостной зависимости.

И вот в 1821 году во время летнего отпуска Вяземский получил письмо от Новосильцева, в котором государь запрещал ему возвращаться в Варшаву. Это изгнание так оскорбило Вяземского, что он демонстративно подал прошение о выключении его из звания камер-юнкера двора, носимого с 1811 года.

Итогом этих событий явилось знаменитое стихотворение Вяземского «Негодование» (1820). Безымённый доносчик писал Бенкендорфу: «Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценен по одной его стихотворной пьесе «Негодование», служившей катехизисом заговорщиков (декабристов!)». Николай Кутанов (псевдоним С. Н. Дурылина) в давней работе «Декабрист без декабря», посвящённой Вяземскому, дал непревзойдённый разбор этого стихотворения, который мы приводим ниже.

«“Негодование” – это и призыв, и прокламация: оно изобличает, негодует, призывает. Тоном страстного ораторского монолога стихотворение напоминает “Смерть поэта” Лермонтова. Оно резче, ярче по тону самых горячих монологов Чацкого. Поэт в первых же строках отрекается от исконного права поэта на вымысел:

Я правде посвятил свой пламенный восторг;
     Не раз из непреклонной лиры
     Он голос мужества исторг.
     Мой Аполлон – негодованье!
При пламени его с свободных уст моих
     Падёт бесчестное молчанье
     И загорится смелый стих.

Это – гневный “Аполлон”» Рылеева во “Временщике”, а не умеренный и конституционный “Аполлон” Пушкина в “Вольности” – притом “Аполлон” нашего поэта не боится цензуры: стихи Вяземского как будто с тем и писаны, чтобы они “в печати не бывали”, чтоб “их и так иные прочитали”. Первые аккорды “негодования”, по силе их настроенности, – аккорды, извлечённые рукою декабриста: доноситель тут не солгал Бенкендорфу. Декабристу принадлежит и всё дальнейшее: Александровская Россия изображена у Вяземского красками Рылеева:

Насильством прихоти потоптаны уставы;
С ругательным челом бесчеловечной славы
Бесстыдство председит в собрании вельмож.

Читатель 20-х годов переводил это “собрание вельмож” – “Государственным Советом”, детищем Александра I, а в эпоху Священного Союза без комментариев было ясно, кто эти “отцы народов”, которых поэт “зрел господствующих страхом”, кто эти “владыки”, у которых “советницей” видит он “губительную лесть”. Картину неправосудия и ябеды, рисуемую далее Вяземским, можно найти у многих поэтов и публицистов декабря:

Законы, правоты священные орудья, —
Щитом могучему и слабому ярмом, —

но ни у кого, исключая Пушкина, нельзя встретить такого нападения на реакционное ханжество конца 10-х годов:

Зрел промышляющих спасительным глаголом,
Ханжей, торгующих учением святым,
В забвенье Бога душ – одним земным престолам
Кадящим трепетно, одним богам земным.

Если эти стихи попадали в мистический причет Голицына, Фотия и др., то дальнейшее являлось гневным развёртыванием позднейшей пушкинской строки: “Гурьев грабил весь народ”: