Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Салтыков-Щедрин специально подчёркивает глубокое отличие пустословия Иудушки от лицемерия, свойственного классическому типу западноевропейского буржуа: «Не надо думать, что Иудушка был лицемер в смысле, например, Тартюфа или любого современного французского буржуа, соловьём рассыпающегося по части общественных основ. Нет, ежели он и был лицемер, то лицемер чисто русского пошиба, то есть просто человек, лишённый всякого нравственного мерила и не знающий иной истины, кроме той, которая значится в азбучных прописях».

Если европейский буржуа использует лицемерие расчётливо и сознательно, то Иудушка лицемерит бессознательно: он и впрямь считает себя поборником правды, лжёт на каждом шагу и сам не знает, лжёт или говорит правду. Ему кажется, что все творимые им бесчинства оправданы религией, Священным Писанием, гражданскими законами. Он боится «чёрта», Бог для него – авторитет. Тем не менее, под видом благочестия он служит не Богу, а дьяволу.

Есть ещё одно существенное отличие романа Салтыкова-Щедрина от «Мёртвых душ» Гоголя. У Гоголя представлены уже готовые, сложившиеся характеры помещиков с пустыми «душами», омертвевшими на разный манер. Салтыков-Щедрин, как писатель второй половины XIX века, изображает жизнь в непрестанном и стремительном изменении. Он показывает читателю сам процесс умирания, испепеления, превращения в прах Иудушкиной души. Его пустословие не стоит на месте, а постоянно изменяется, и эти перемены говорят не только о преступлениях героя, но и о неотвратимом наказании, которое, как Божья кара, надвигается и разрешается в финале его жизни.

Язык, призванный быть средством общения и молитвенного предстояния перед святыней, у Иудушки используется как средство обмана и одурачивания своих жертв. Вся жизнь его – сплошное надругательство над словом. Уже в детстве в ласковых словах Иудушки Арина Петровна чувствовала что-то зловещее: говорит он ласково, а взглядом словно петлю накидывает. И действительно, елейные речи героя не бескорыстны: внутренний их источник – инстинктивное стремление к личной выгоде, к желанию урвать у «милого друга маменьки» самый лакомый кусок.

По мере того как богатеет Иудушка, изменяется и его пустословие. Из медоточивого в детстве и юности оно превращается в тиранствующее. Стяжатель входит в раж. Подобно злому пауку, он испытывает наслаждение при виде того, как в паутине его липких слов задыхается и отдаёт Богу душу очередная жертва – больной брат его Павел (глава «По-родственному»).

Но вот Иудушка добивается того, к чему стремился. Он становится единственным и безраздельным хозяином головлёвских богатств. Теперь его пустословие превращается в охранительное. Привычным словоблудием он отгораживает себя от жизни, отговаривается от «посягательств» на его богатство родного сына Петра. Истерическая мольба сына о помощи и спасении глушится и отталкивается отцовским охранительным пустословием.

Наступает момент, когда никакое, даже самое действительное, горе не в состоянии пробить брешь в его нещадном словоблудии. «Для него не существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир в его глазах есть гроб, могущий служить лишь поводом для его пустословия». Иудушка настолько привык лгать, ложь так срослась с его душой, что пустое слово берёт в плен всего героя, делает его своим рабом. Он занимается празднословием без всякой цели, любой пустяк становится поводом для нудной словесной болтовни. Подадут, например, к чаю хлеб, Иудушка начинает «калякать», что «хлеб бывает разный: видимый, который мы едим и через это тело своё поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаем и тем стяжаем себе душу…»

Празднословие отталкивает от Иудушки последних близких ему людей, он остаётся один, и на этом этапе его существования празднословие переходит в новое качество: оно сменяется праздномыслием. Иудушка запирается в своём кабинете и тиранит воображаемые жертвы, отнимает последние куски у обездоленных мужиков.

Но теперь это не более чем пустая игра развращённой, умирающей, истлевающей в прах души. Запой пустомыслия окончательно разлагает его личность. Человек становится фальшивкой, рабом обмана. Как паук, он запутывается в собственной липкой паутине праздных слов, своекорыстных мыслей. Надругательство Иудушки над словом оборачивается теперь надругательством пустого, обманного слова над душою Иудушки.

«Ведь слово-то, – писал Щедрин, – дар Божий – неужто же так-таки и затоптать его? Ведь оно задушить может…»