Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

«Как бы мы ни понимали героическую жизнь, – прояснял позицию Толстого Н. Н. Страхов, – требуется определить отношение к ней обыкновенной жизни, и в этом заключается даже главное дело. Что такое обыкновенный человек – в сравнении с героем? Что такое частный человек – в отношении к истории?» Иначе говоря, Толстого интересует не только результат проявления героического в поступках и характерах людей, но и тот таинственный процесс рождения его в повседневной жизни, те глубокие, сокрытые от поверхностного взгляда корни, которые его питают.

Толстой решительно разрушает традиционное деление жизни на «частную» и «историческую». У него Николай Ростов, играя в карты с Долоховым, «молится Богу, как он молился на поле сражения на Амштеттенском мосту», а в бою под Островно скачет «наперерез расстроенным рядам французских драгун» «с чувством, с которым он нёсся наперерез волку». Так в повседневном быту Ростов переживает чувства, аналогичные тем, какие одолевали его в первом историческом сражении, а в бою под Островно его воинский дух питает и поддерживает охотничье чутьё, рожденное в забавах жизни мирной. Смертельно раненный князь Андрей в героическую минуту «вспомнил Наташу такою, какою он видел её в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, ещё живее и сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе».

Вся полнота впечатлений мирной жизни не только не оставляет героев Толстого в исторических обстоятельствах, но с ещё большей силой оживает, воскрешается в их душе. Опора на эти мирные ценности жизни духовно укрепляет Андрея Болконского и Николая Ростова, является источником их мужества и силы.

Не все современники Толстого осознали глубину совершаемого им открытия. Сказывалась инерция деления жизни на «историческую» и «частную», привычка видеть в одной из них «высокий» и «поэтический» а в другой – «низкий», «прозаический», жанр. П. А. Вяземский, который, как Пьер Безухов, штатским человеком участвовал в Бородинском сражении, в статье «Воспоминания о 1812 годе» писал о «Войне и мире» так: «Начнём с того, что в упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история и где начинается роман, и обратно. Это переплетение или, скорее, перепутывание истории и романа, без сомнения, вредит первой и… не возвышает истинного достоинства последнего, то есть романа». П. В. Анненков тоже считал, что сплетение частных судеб и событий исторических не позволяет в «Войне и мире» двигаться надлежащим образом «колесу романической машины». И даже русские писатели-демократы в лице Д. Д. Минаева, пародируя эту особенность «Войны и мира», печатали такие стихи:

Нам Бонапарт грозил сурово,
А мы кутили образцово,
Влюблялись в барышень Ростова,
Сводили их с ума…
Безухой

прочь прогнал супругу,Послал картельный вызов другу
И, друга ранивши, с испугу
Едва совсем не спился с кругу…
Но вот пришла зима.

В мироощущении современников Толстого «сказывалась инерция восприятия частного как чего-то непреодолимо иного по сравнению с историческим – отмечал исследователь “Войны и мира” Я. С. Билинкис. – Толстой слишком решительно разрушал границы между частным и историческим, опережая свою эпоху»[25]. Он показал, что историческая жизнь – лишь часть того огромного материка, который мы называем жизнью человеческой. «Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований», – пишет Толстой.

В сущности, Толстой решительно и круто меняет привычный угол зрения на историю. Если современники утверждали примат исторического над частным и смотрели на частную жизнь сверху вниз, то автор «Войны и мира» смотрит на историю снизу вверх, полагая, что повседневная жизнь людей, во-первых, шире и богаче жизни исторической, а во-вторых, она является той первоосновой, той почвой, из которой историческая жизнь вырастает и которой она питается. А. А. Фет проницательно заметил: Толстой рассматривает историческое событие «с сорочки, то есть с рубахи, которая к телу ближе».

И вот при Бородине, в этот решающий для России час, на батарее Раевского, куда попадает Пьер, чувствуется «общее всем, как бы семейное оживление». Когда же чувство «недоброжелательного недоумения» к Пьеру у солдат прошло, «солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. “Наш барин” прозвали его и про него ласково смеялись между собой».