Русская литература XVIII века. Петровская эпоха. Феофан Прокопович. Учебное пособие

Полемизируя с В. Ф. Миллером, А. П. Скафтымовым, Д. С. Лихачёвым в оценке былинного Владимира как «тусклой», «бесцветной» фигуры, «пассивного персонажа», Ф. М. Селиванов пишет, что «этот образ очень колоритен в своей объективной противоречивости, причины которой коренятся в общественных отношениях эпохи Киевской Руси и усиливаются с обострением классовой борьбы»[257]. Важно слово князя, им «начинается движение сюжета во многих былинах», «за словом князя Владимира стоит сила – сила власти в её эпическом понимании». Наряду с жестокостью, заносчивостью и другими пороками князь в былинах (например, «Молодость Чурилы») и справедлив, и по-государственному мудр, умеет признавать и исправлять свои ошибки[258].

На наш взгляд, «поздний» «фольклорный» Владимир не очень импонировал Феофану Прокоповичу, который вполне мог уловить определённую тенденциозность авторов поздних вариантов[259]. Совсем (или почти совсем) проигнорировал драматург житийного Владимира, настолько тот и в полном, и в проложном житиях изображён вяло, блекло, статично; герой жития – лишь святой. Летописный же вариант был серьёзнейшим образом учтён, изучен Феофаном Прокоповичем. Летопись стала и сюжетообразующим, и во многом художественным, и историческим источником пьесы[260]. Но вместе с тем столь ёмкий, сложный характер, каким является Владимир в трагедокомедии, Феофан Прокопович не смог бы создать, не учитывая фольклорную разработку образа великого киевского князя. Летописный Владимир всё-таки не представляет собой монолита, образ раздвоен: летописец-христианин провёл чёткую грань между Владимиром-язычником и князем-первокрестителем. Владимир до 988 г. – язычник, женолюб, воин; после крещения, под явным влиянием житийной литературы, под давлением церкви образ теряет свою живость, жизненность, конкретику. «Уже в эпоху становления Повести (т. е. в начале XII в.) историческая личность Владимира Святославича вошла в народный эпос и даже отчасти на основании его была изображена летописцем»[261]. В фольклоре о язычнике Владимире вообще нет упоминаний, «религия лиц, действующих в былинах, – пишет Л. Н. Майков, – христианская, но рядом с истинно христианскими верованиями и обрядами у них много суеверий и обычаев, связанных с древними верованиями языческими»[262]. Отстоявшийся, выверенный народной мудростью образ Владимира в фольклоре представлен полнее и человечнее, нежели в летописи, в народной памяти он един, поэтому живой былинный образ мог подсказать многое Феофану Прокоповичу в разработке его героя. И как бы ни относился Феофан-теоретик к фольклору (а по сути дела нет в его трудах ничего касательно устного народного творчества), он вынужден был считаться с народным Владимиром. Ведь и в пьесе образ един, несмотря на то что герой изображается в самый критический момент его жизни и политической борьбы. Он страдает, мучается, гневается, полон сомнений, но это один характер, единый человек, черно-белые тона не употребил драматург при обрисовке образа (что так свойственно было поэтике древнерусской литературы и поэтике классицизма при всем своеобразии их).

Феофан Прокопович использовал, хотя и достаточно скромно, поэтику фольклора – на уровне пословиц, поговорок, фольклорных формул и ситуаций. Так, например, во второй монолог Ярополка очень естественно входит совершенно отсутствующий в летописи фольклорный мотив – троекратное предупреждение о надвигающейся опасности: конь споткнулся три раза, «три крати вран прилете черний, третий час дне три крати нарекох вечерний» (159).

В трудных случаях «духовной брани» князь Владимир не случайно обращается к народной мудрости, лежащей в основе пословиц, поговорок. «Дим ест един – людская и хула и слава» (190), «До смерти (обще гласит слово) всяк человек учится» (190), «Мзди без труда никто не имеет» (191), – это не только отсылка читателей, зрителей к фольклору как некоему авторитету, недаром в одной из пословиц имеется внутренняя ремарка – «обще гласит слово», но в данном случае употребление фольклоризмов психологически мотивировано драматургом. Владимир не может оперировать, как это делает греческий посол Философ, научными категориями, библеизмами и т. п. «Доселе бех невежа, и невежи бяху князы праотцы мои» (189). Поэтому обращение к народной мудрости, может быть, как к высшему авторитету (Владимир не имеет образования) рисует ещё одну грань характера князя-первокрестителя: в его арсенале просто нет другой интеллектуальной опоры.

Кроме того, применением пословиц и поговорок драматург достигал большей выразительности речи героев.

Художественные пространство и время также разрабатываются драматургом с частичной опорой на фольклорные традиции[263].

Наконец, фольклорное начало сказалось не только в словесной ткани пьесы, но и в танцах, музыке, хоре Прелести (170, 192–193). По ремаркам трудно судить о степени приближения танцев к народной хореографии, но, видимо, это был достаточно безыскусный танец того времени. В песне же Прелести налицо попытка тонизации стиха, его облегчения.